-Нет, все было крайне безмятежно. Я всегда занимался тем, чем хотел. Власть следила за этим с той степенью равнодушия, которую от нее даже нельзя было требовать. Были периоды, когда мои пьесы снимали со сцены. Пристановили “Снимается кино”. Сняли “Колобашкина”, сняли “Турбазу”. Не смертельно.

-Нет, рекламы не было. Сняли тихо, и я вел себя тихо. Во время достаточно скандального снятия “Турбазы”, после которого у Анатолия Эфроса случился инфаркт, ко мне приехал американский корреспондент взять по этому поводу интервью. Я его не дал. Дело не в страхе, - у меня было много ситуаций, когда я вел себя достаточно рискованно, - а в обдуманном решении. Есть такая формула: кто слишком борется с обстоятельствами, тот поневоле становится их рабом.

-Да, я понимал все красочные возможности скандала. Я уже был достаточно раскручен, были знаменитые пьесы, спектакли – “104 страницы про любовь”, “Снимается кино”. Понимал, что после запрета “Турбазы” у меня несколько лет будет достаточно мрачный период. Что и случилось. Но устраивать из этого шум и тратить время на суету не хотел принципиально. Это был 74-й год, я окончательно решил разделить жизнь на две части. Продолжать писать пьесы, но не те, что “пройдут”, а те, что хочу. И писать “в стол”, даже не пытаясь никуда их пристроить, три книги. Историю Николая П, историю Сталина и еще одну, которую я не выпустил до сих пор.

-Я не назову.

-Повышения бдительности начальства. Если в образцовом театре, каким считался театр им. Моссовета, появилось такое, то как же надо бдить за остальными! Я понял, как это мелко. И все размышления, которые я вложу в этих людей, могут быть только мелкими. Мой мир и их мир – несопоставимы. Если я буду их наделять своим миром, то это будет ложью. Получалось, что те размышления, которые меня мучали, я никому не мог передать. А мне надо было поговорить в пьесе с тем, кто мог ответить на мои вопросы. Название пьесы “Беседы с Сократом” было достаточно искренним. Это были мои беседы – с ним. И я в чем-то был даже благодарен власти за то, что она меня швырком отбросила туда, где мне было удобней. Это было одной из причин, почему я не затеял с ней битву. Она как бы напомнила, что есть поле, где я чувствую себя комфортней и просторней. Его - поле размышлений об истории, о мире, о Боге, - я мог осуществить в философских пьесах. И когда, помню, я приехал и разговаривал об этом с Завадским, я назвал Сократа и Маркса.

-Маркс и его успокоил, и всех успокоил. И одна из причин разрешения пьесы “Беседы с Сократом” было то, что тот был любимым философом Маркса, а уж потом я напишу и о самом Марксе. Они не понимали, что это было бы для них самым страшным, если бы я написал о Марксе. Потому что большинство мыслей этого человека были абсолютно невозможны в советской системе. И это одна из самых трагических историй.

-Нет, частная история Маркса была скучной, в отличие от Энгельса, у которого была бурная личная жизнь. Маркс был человеком книги, ученым. И поэтому структура, которую он предложил, была весьма далека от жизни. И самое удивительное, что она была воплощена. Воплощена абсолютно извращенно, не так, как он хотел, но воплощена. Маркс – предшественник всех радикалов Европы. Трагическая личность, потому что он не мог не понимать дальнейшего развития того, о чем он писал. И это было безумно интересно. Я очень много читал его вещей, о нем, и собирался это сделать, но отсвет его у нас как политической фигуры был мне противен.

-Знаете, это как смешная формула: “Я хочу быть таким же умным, как моя жена. Но – потом”. А мне не хотелось быть умным – потом. И я с самого начала предпочел отбросить эту вторую часть. И мне был смешон этот манок, на который все они клевали, тем самым доказывая, что мечта Бухарина об “организованном понижении культуры” осуществилась невероятно. У меня всегда была привычка очень много читать. И я знал, что самый запрещенный писатель это – Владимир Ильич Ленин. И что всегда мыслитель и его жрецы вступают в противоречие. Основатель учения должен быстрее умереть, чтобы учение законсервировалось, и его можно было истолковывать в нужном направлении. “Беседы с Сократом” были практически об этом. Но они, как и “Театр времен Нерона и Сенеки”, и “Продолжение Дон Жуана”, - я могу продолжать долго, - все они как бы не были поставлены.

-Да, они наперебой кричали: “Здравствуйте, Андрей Дмитриевич! Здравствуйте, Андрей Дмитриевич!” В тот момент я понял, что строй рухнет. И начал непрерывно писать книгу о Николае П. Поскольку премьеру “Бесед с Сократом” ждали много лет, то, как и подобает, на запрещенную пьесу рванулись все, кто по долгу службы ее запрещал, все высшее начальство.

-Нет, им просто было интересно. Греки, как сказано в той же пьесе, подобны женщинам: их тянет к запретному. Это было во все времена. Но только при тоталитарном режиме это становится главной рекламой. Весь театр того времени основывался не на качестве спектаклей, а на трудностях вокруг них. Были созданы драматурги, режиссеры и целые театры, имевшие мировую славу из-за этих трудностей. Зарубежные корреспонденты ходили только на спектакли, которые запрещали. Они даже не знали о существовании другого театра. Доходило до анекдота. У меня поставили пьесу “Лунин” в “Кафе-Театре” в Копенгагене. Это был очень модный театр, аналог нашему “Современнику”. И там были безумные восторги, невероятные рецензии. И когда я вернулся в Москву, мне позвонил очень популярный тогда американский корреспондент, чтобы взять интервью об этом успехе в Копенгагене. И он спросил: “А вы не боитесь, что здесь узнают, что вашу пьесу поставили?” Я ему сказал: “Она здесь идет целый год в театре на Малой Бронной”. У него был шок. Он посещал все премьеры, он ходил на Таганку, он знал все. Но смешно же ему было писать о постановке режиссера Дунаева на Малой Бронной. Он об этом даже не думал. Повторяю, запрещение есть главная реклама во всех тоталитарных странах.

-Бог не причем. Он выше всех этих дел. А “Беседы с Сократом” выпустили спустя шесть лет с разрешением играть только в одном театре – им. Маяковского. И еще был очаровательный момент. Когда ее разрешили, меня позвали в управление культуры. Там лежал экземпляр пьесы. И начальник управления сказал: “Со всеми исправлениями вы можете спорить, возвращать текст и так далее. А вот с этим карандашом не спорят”. Я взял текст и увидел потрясающую вещь. Карандаш, с которым не спорят, вычеркивал, в основном, цитаты из Платона, которые я брал. И я сказал, что, естественно, спорить не буду, а кто это? Это оказался Суслов. Главный партийный идеолог страны занимался тем, что читал какую-то пьесу и производил над ней цензорскую работу. Не зная при этом, что цитаты, которые он вычеркивал, не нуждались в цензуре. Они были цензурованы две с половиной тысячи лет. В том числе, и этой властью, потому что Платон к тому времени был уже издан и не один раз. Когда уже после смерти Суслова и очередного помягчения я восстановил эти цитаты в выходившем сборнике моих пьес, в Союзе писателей разгорелся дикий скандал. Мне кричали: “Вы обманули нас! Вы вернули текст, вымаранный цензурой!” На что я отвечал: “Да что вы… Я вернул текст из цензурованного собрания сочинений Платона”.

-Да, это был кафкианский мир с огромной верой в силу слова. Газеты давали указание стране, как жить. И вдруг все кончилось. В 90-м году в Театре им. Ермоловой шли мои “Спортивные сцены”, и ко мне пришел фотокорреспондент. Он выглядел скованным, а потом сказал: “Вы знаете, я работаю в “Правде”. Вам это не очень будет неприятно?” Я говорю: “Почему? “Правда” это ведь еще главный орган”. Он сказал: “Да, но после той статьи о вас…” Оказалось, что неделю назад обо мне в “Правде” была напечатана нехорошая статья. И ни один человек не позвонил мне и не сказал об этом. Из чего я заключил, что все кончилось. Слово перестало быть законом.

-Нет, это тоже началось тогда. Когда мои пьесы хотели запретить, что делали прежде всего? Посылали их на рецензию историкам. Посылали и “Сократа”, и “Нерона”, и “Лунина”. В жажде получить повод к запрещению. Историки свою миссию понимали. Но у них не было зацепки. Моего исторического образования было достаточно для того, что я писал. Его было достаточно и если бы я писал о Франции и даже если бы писал об Англии. А уж о России и говорить нечего. Все мои пьесы написаны внутри знания, но с абсолютной фантазией. То есть я всегда мог фактологически точно доказать то, что я придумывал. Могли возникать легкие фактические ошибки, исходившие из моей абсолютной веры в свою память. К сожалению, я никогда не проверяю ни цитат, ни дат. И возникают смешные игры памяти, которые должен убирать редактор. Но настоящая научная, дотошная редактура после перестройки умерла.

-Вы знаете, все мои версии рабски построены на тех документах, которые я находил. Просто они изложены литератором, и поэтому у историков вызывают подозрение в силу красоты изложения и законченности. В силу необычайной закрученности. При этом все они опираются на документ. Я – честный историк. Именно поэтому я понимаю обиду историков. “Если Бога нет, то какой же я штабс-капитан”, как сказано у Достоевского. Если не они обо всем расскажут, то кто же? И я на их месте, наверное, так же реагировал бы.

-Да, если бы я был кабинетным историком, я не знаю, как я реагировал бы на эти лекции на всю страну. Вначале они именно так и воспринимались. Мне тогда позвонил очень серьезный человек и сказал: “Вы знаете, я вас слушал и думал, какое счастье. Представляете, если бы Ключевский мог говорить на всю страну!” Но потом количество перешло в качество. Плюс бесконечные публикации на Западе. Плюс как бы независимая жизнь. Невероятная и пугающая популярность. Как говорил в моей пьесе Сократ: “Жил Сократ, и жила молва о Сократе. Я отлично понимаю, как она должна вас раздражать”.

-Да, они должны объяснить себе, почему эти сложные вещи слушает так много людей? Они говорят себе: потому что все упрощено. Они не понимают, что люди слушают, потому что все изложено ясно и в романной форме. История подана так, как она того заслуживает. То же делал Карамзин, раскрывая историю в ее красоте. Да, все можно изложить в виде сочинения с ссылками. В моих книгах ссылок нет, чтобы не нарушать процесса чтения. Просто в конце идет огромный список литературы. Историк же привык быстро схватывать источник.

-Да, когда я напечатал “Записку” Юровского, убийцы царской семьи, я специально сделал несколько описочек. И многие историки, журналы, имеющие отношение к истории печатали все это, не ссылаясь на меня, с теми же ошибочками. И я вижу: нет, господа, вы не пошли в архив, вы это у меня забрали. И тогда я убрал все источники в конец книги, чтобы история представлялась как единый поток, как роман. И у людей, сделавших своей профессией историю, которую нельзя рассказать и прочесть, которая вся состоит из ссылок на другие труды, - им все это кажется безумно легким и несерьезным. Большинство из них даже не читали этих книг. Потому что они, не читая, знают, что это читать не надо. Раньше не знали. Книгу про Николая читали все историки, потому что там было полно документов, которые я печатал раньше. Скажем, в “Огоньке”.

-Да, это логический итог его поведения, его способа жить, его страстей. Я разговаривал с очень крупными врачами о поведенческом плане Владимира Ильича, не называя его имени. Его личностное поведение должно очень многих научить, хотя гениальность Ленина к этим многим отношения не имеет. Это потрясающая личность.

-Она будет охватывать только верхний слой. Не обязательно дворцовый, но слой людей, решавших судьбу страны. Дневники, пришедшие ко мне, касаются именно таких людей. На уровне царских генерал-губернаторов.

-Я ограничиваю себя от всего лишнего. Я отбираю людей из тех, кто пишет мне на сайт. Видимо, с октября месяца я начну печатать там для них мои ежедневные размышления по вещам, показавшимся мне интересными, парадоксальными. В конце концов, при помощи специальной камеры я смогу выходить там же в визуальное пространство.