В России зима не столько время года, сколько конституционный строй, образ мысли и способ веры в Бога. Не время года, но пространство пред вечностью.

Жизнь обрывается вдруг, заваливая снегом незадавшиеся надежды, несобранный урожай, неслучившуюся цивилизацию. Как в странной книге, где нет текста, но лишь заметки на полях – на полях снега с криво подпрыгивающими воронами да резко петляющими следами несчастных беляков, так и преследуемых резвым Чапаем.

Летом Россия трещит по швам надежд, планов, утопий, зимой же счастливо погружается в снег и тьму, корчится, обледенев, и наконец находит спасительную свою позу мучительно смерзшегося распятия.

Пережив по осени кровь, бунт, крах, революцию, каждую зиму мы вновь девственно беспорочны, глядим из окна кухни на снежную целину перед домом, понимая, что ее не дефлорировать никакой приватизации и инвестированию.

Нет чтобы перетерпеть все это поодиночке как северному охотнику в погоне за вечной оленьей душой. Нет, мы собьемся теплым скопом лагерного трудоустройства, поставим вышку охраны, ужесточим режим и будем долбить вечную мерзлоту, чтобы сложить друг друга туда с биркой на ноге до лучших времен, и думая, думая, думая: как же нам обустроить эту бесконечную, пустую, вымороженную страхом и безнадежностью, душевную нашу внутреннюю Сибирь.

“Ах, как славно мы сегодня умрем, окропив снежок красненьким, - нетерпеливо повторяем мы, вечные декабристы, дрожа от внутреннего возбуждения. – Царь наш, даруй нам волю от себя кровавым своим воскресением!..”

Как всегда конец света наступает неожиданно рано, часа в четыре мерзлого слюдяного дня девятого круга ада по местному времени.

Духовной мерзлости пример, в пустыне хладной я влачился, и шестикрылый Люцифер в Коците адском мне явился... Да, вот и река, а на ней странная неподвижная фигура рыбака в ожидании клева – как будто один из бесчисленных ангелов, расставленных по России стоять на раз навсегда остановившихся часах.

“Мы были там – мне страшно этих строк, где тени в недрах ледяного слоя сквозят глубоко, как в стекле сучок. Одни лежат; другие вмерзли стоя, кто вверх, кто книзу головой застыв; а кто -–дугой, лицо ступнями кроя” (Ад, ХХХ1У, 10-15).

Замерзший человек схож с мистиком, говорит Шаламов, - суждения его однообразны и заканчиваются скоро безмолвием. Российское красноречие всегда подозрительно. Кажется, его возбуждает кровь – не собственная, как у южан, а чужая, которую еще предстоит пролить в результате пламенной речи. Речь эту, согревающуюся предвкушением чужой крови, чувствуешь сразу.

То ли дело тихое бормотанье в утробе сонного воробьиного тепла, окруженного со всех сторон здешним морозом, на который рано или поздно ты будешь выброшен. Это бормотанье и есть душа. Пытаясь согреться дыханьем, давясь, задыхаясь, назовем это русской словесностью.

Днем – хаос и неразбериха, ночью – давно жданный порядок расчлененного слогов снегопада. Всякий год засеваемы снегом, мы ждем по весне небывалого урожая и каждый раз разочарованно восклицаем: “Ну что же это за жизнь!” А это просто Божье причастие в Его растворительном, а в нашем неизвинительном, поддательном, безродительном, подложном всепадеже...