Любопытную страну обнаружили мы в месяце езды от старинного города Штеттин.

Не буду говорить о внешней странности. В такой дали ничего иного не ждешь. Поразительны ее обычаи, отличные от принятого в окружающем мире.

Здешний государь и высшие его чиновники держат население в строгости, полном владении животом их и имуществом, а также в безысходной привязанности к земле, на которой суждено было тем родиться.

Более сообразительные, зная, что правды не добьешься, строят свои представления от противного. Чрезмерный досуг и малая подвижность заставляют их подозревать во внешнем мире гораздо более благ, чем способно выдержать любое человеческое общежитие.

Фантазия, впрочем, является наградой сама по себе. Работа воображения заставляет сердце вырабатывать душевную теплоту, столь необходимую в их холодном климате. Человек обдумывает идеал, доходя до подробностей, достойных восхищения. Если бы хоть малая часть из придуманного увидела свет, утопия эта потрясла бы мир своей выстраданностью. Но на всем в России, включая ее мечты, лежит странный изъян несуществования. Довольно сказать, что правитель именует себя здесь царем Казанским, Астраханским и Иудейским, не находя в том ничего зазорного.

Страна сия подтверждает закон: бред о загранице есть самоисчерпание народное. Закрытость родит взаимоотражение иллюзий. Происходит державное напыживание пустотой.

Редких граждан, встречающихся с иностранцами, экипируют из государственной казны – для вящего впечатления о российских богатствах. Также и за границу выпускают людей с достатком, способных не впасть в транс от вещей, отсутствующих у них дома.

Вдруг все меняется. Границы открываются настежь, как для проветривания. Периодически полное отторжение оборачивается объятиями и уверениями в желании “жить как люди”. Это не менее парадоксально.

Все здесь убеждены, что люди за границей России рвут друг другу глотку за малейший прибыток. Прежде они резонно почитали это злодейством, ныне объявляют добродетелью.

Мало того, что в расчет берутся внешние признаки чужого благоденствия. Но сама внешность заимствуется с перевиранием важнейшего. Русские заходят в подражании гораздо дальше любых мыслимых образцов. Свой пыл они трактуют как общечеловеческий, нимало не относя его к числу своих уникальных уродств.

Так узник выходит из тюрьмы с нетривиальными ощущениями будущего. На деле же оно или скучно, или опять-таки криминально.

Те, кого считают самыми умными, используют форточку для побега. О них ни слуха, ни духа.

Некоторые, испытывая за границей ужас от мысли о возвращении, при этом вновь пластично входят в от роду им сужденные российские неприятности. Это эталон выживаемости местного вида. Ни казарма, ни зона, ни заграница не страшны им. Всюду есть удовольствия, которыми они живы.

Плохо лишь тем, кто питал надежду. Их заграница обрушивается, словно последний день Помпеи. Для них это фантом, наполненный антиправительственным содержанием. Они не знают иного языка, кроме вымечтанного. Ничего не понимают вокруг. Имперская замашка всечеловечной России подложила им свинью. Люди вокруг, оказывается, плюют на вселенскость, живя по частным законам.

Исконный диссидент понимает, что Россия по нему плачет, и первым плачет по ней сам. Теперь он видит, что именно в России достигнуто подобие вечности, ибо ей некуда стремиться, особенно при хорошей погоде. Не быть патриотом здесь физиологически невозможно. Нельзя, смирясь со званием русского и восприняв что-то другое, не сойти от этого другого с ума.

Доводов в пользу российскую мало, но они существенны. Привычка, погода, красота мест, где нету людей, показная строгость начальства. Потом доводы кончаются. Следует недолгая брань, и человек вконец успокаивается, приемля то, что есть.

Энергия заблуждения, подвигающая крепостного философа на поиски ойкумены вне России, возвращает его наконец обратно. Географически страна так огромна, что даже мысль, пройдя свой круг, не может выйти за ее пределы. Гравитация этого абсурда компенсируется внутренним давлением любви к родине.

Большинство же населения открытость границ деморализует. Они еще больше пьют, еще меньше работают, впадают в прострацию. Хозяйство окончательно разваливается. Деспотическое дарование свобод вызывает ненависть к извращенному либерализмом начальству. Оное же, обманутое в лучших чувствах, вынуждено приступить к новому кругу долговременных репрессий, с облегчением всеми встречаемых.

Своевольство власти делает подчинение ей внутренне безмятежным, по-своему счастливым, как нигде на земле.

Когда орды варваров бросаются с пустыми чемоданами на сопредельные территории, наводя ужас на местных жителей и приучая тех к обыкновенности воровства, разврата и отсутствия приличных манер, то западные правительства понимают наконец, что масонские лозунги равенства и свободы писаны не про всех, и думают теперь, как бы только загнать русских обратно в их рабское состояние, для которого они, видно, созданы.

Наверное, здесь какая-то загадка, ибо и землю сию по внешности никак не назовешь поганой, и жители на первый взгляд добры и сердешны, и власть производит впечатление единственного на много степных верст европейца, где, как заметил Пушкин, ничто не мешает ей быть во много крат гаже.

В России труднее встретить что-либо примечательное, нежели его выдумать. Рассудок, испытывая голод, восполняет себя воображением. Наверное, потому история с географией, к коим сводится здесь политическое устройство, носят баснословный характер.

Огромность податливых пространств и крайняя недостаточность застройки сразу же подвигают на архитектурные размышления, уютные, энциклопедичные, ибо происходят на бесконечной, безлюдной равнине под огромным прекрасным небом, в котором было бы напрасно искать Бога.

Повозка и одиночество – вот и все, что предстоит путешественнику. Любопытно смотреть на медленно кривящуюся физиономию англичанина, впервые попадающего сюда.

Неудивительно, что в психике западного человека начинают происходить необратимые изменения. Он пьет, пишет доносы на знакомых, становится русским патриотом, пишет толковый словарь пословиц.

Сам же русский человек смотрит в небо, как в место погребения сотен поколений своего рода. Он знает, что ему не избежать их. Именно там, в небе начинается его покорность всему на свете, вскармливающая государственную тиранию.

Дорога на небо гораздо благоустроенней земной, проселочной. Подбрасываемый на рессорах в сухую погоду, утапливаемый в грязи в дождь, человек погружен в мысли о грехах своих тяжких, коими вдрызг расплющен на великой среднерусской равнине под конгруэнтными ей бесцветными небесами.

Лучшая в мире архитектура по небрежению оставлена здесь на бумаге. Потому, кстати, и ездить в Россию лучше за письменным столом, разложив планы, карты, записные книжки и альманахи.

Зримое ее безобразие монотонно и одинаково на протяжении тысяч километров. Вам начинает казаться, что вы угодили в иную вселенную, раскинувшуюся транзитом на пути к тому свету. Европейцу, идущему в ад, немудрено заблудиться российским трактом. Особенно следует быть внимательным на перекладных...

Также на бумаге расположены основные труды, предпринимаемые гражданским населением. Почетным является обливание грязью собственных нравов – злое, лапидарное, исключительно точное в невероятных деталях. Желчное оплакивание своей судьбы составляет главное удовольствие грамотного человека.

Россия в изъязвительном наклонении дала ему сто лет права переписки – себя справа налево: в жида; ее – снизу доверху: в тысячелепие Руси.

Излишне говорить, что законы и постановления правительства тоже осуществлены лишь благодаря местной письменности и ею же исчерпываются.

Когда населению предлагают кодекс и конституцию, то оно, жалуясь на худобу и неразумие, молит оставить его в покое, а законы прописать лишь начальству, чтобы не так шкуру драло.

Вообще русский народ щекотлив и увертлив. Неудивительно, так как географически Россия расположена в пределах лжи и стужи. При дворе самым главным является министр лести, по совместительству управляющийся с печатью.

Чтобы расшевелить однообразие русских равнин, действительно нужна нечеловеческая роскошь воображения. Выпускник европейских колледжей наделал бы дел на скифском троне, его и не допускают туда.

Богатство тут может быть только фантастическое, неимоверное. Это страна, где блеск заменяет дело. Страна северного сияния и окончательного мрака. Мировая цивилизация приперта Россией в полярную ночь.

Архитектура здесь – приблудный европейский гость, сходны со сновидением. Русские жилища безотчетно хранят на себе печать временного пристанища подвергаемой мытарствам души. Несмотря на крепостное состояние, русские по-прежнему перекочевывают неизвестно куда, но уже со всеми своими просторами.

Вечное ожидание тюрьмы, сумы, войны, посмертных и здешних мучений сильно скрашено нетрезвым самозабвением. Алкоголизм – странная, но несомненная форма российской духовной жизни. Им достигается особое панорамное видение местной жизни с высоты ангельского полета, так отличающее население.

Тогда же, считается, несчастные произрекают священные речи, за которые их не могут ни тронуть, ни призвать к сатисфакции.

Пища и выпивка здесь – и предмет довольства, и мера социального положения. Ни одному правительству не удалось еще обжать необжатное, то есть собрать все то, что произросло в бескрайних российских полях. Призрак голода витает над ними, время от времени унося до половины народа. Выжившие – худосочно, начальство – дебело и вызывает тем большую ненависть окружающих, что легко узнается по брюху.

Самое уважаемое место в доме – кухня. Еда заменяет и все прочие ремесла, кроме, конечно, воровства, коим население владеет в совершенстве, уступая лишь собственному государству, вытряхивающему из людей все, что тем удалось содрать на большой российской дороге.

Этот взаимный разбой не только заменяет экономику, но и поддерживает страну в состоянии, изумляющем всех своей устойчивостью.

Время от времени тут наступает зима, и организм русских замирает до лучших времен. Под снегом Россия выигрывает сразу в красоте, в войнах и в мнении путешествующих по ней.

Природа полна покоя и безмятежности. Неуловимость и длительность закатов доказывает близость страны к космическому эфиру, чье созерцание вполне может заменить здесь все блага цивилизованной жизни.

Впрочем, московитяне привыкли к зимнему мраку и, если вечер долго не наступает, приближают его беспробудным пьянством. Трапеза клокочет темпераментом и уносит людей еще больше, чем голод. После вкушений и возлияний ложатся спать, где пришлось.

Выделение из пьяной толпы – привилегия начальства. Дома их грандиозны, особенно на фоне лачуг и грязи, из которых они были однажды изъяты монаршей волей. Одновременно с назначением на пост подписывается и ордер на арест. Царь регулярно бросает бояр в виде кости своим свирепым и голодным согражданам, которых боится не менее, чем они его. Репрессии против своих – единственное средство против частых революций, поднимаемых этим самым вольнолюбивым и в то же время самым рабским населением на земле.

Русское христианство своеобразно, как и все прочее. Огромные соборные церкви играют роль верстовых вех в степи более, нежели духовных оплотов. Внешняя величественность монастырей вполне искупается внутренним убожеством верующих. Христос здесь без подробностей – как Бог дал.

Это – великая страна, приучающая к небу путем воспитания жить подальше от людей.

Европейский городишко настроен на тон окружающей его природы – долины, горы, а то и просто дерева. Горожанин разносит свое бюргерство в дорожной сумке, по хорошей дороге. Все соразмерно познанию и жизни. Мысль ложится по давно протоптанному Богом и людом подстрочнику.

В России селенья зарастают чернобылем, кустарником, гнилым бревном, чтоб замаскироваться от неведомого еще пока супостата. Тот и проходит мимо, ничего не заметив.

Вообще умный и лишний человек может увидеть здесь многое из того, что скрыто от прочего мира. Главное – иметь при себе европейскую мерку. Тогда дикари, выбитые на Траяновой колонне в Риме и вдруг увиденные воочию в двухстах верстах от российской столицы, произведут по контрасту гораздо большее впечатление, чем на обреченного на бессрочную московитость аборигена.