Ты, конечно, помнишь мой роман-пашквиль “Брайнин, который всегда с тобой, или По нам звонит колокол”. Кафе “Охотник”, комнатка на Скаковой, Гельфы, Сокол, Рига, молодой журналист Эрнест Хемингуэй, а над Москвой летит уборная с загнанным Семицветовым, вознесшимся над людьми... Написанный в августе 75-го, он был прочитан всем его участникам у Гали на дне рожденья, а много позже опубликован Николаем Николаевичем Филипповским в его знаменитом журнале “Человек и природа”, после чего журнал благополучно прекратил свое существование. Ибо в Брайнине всегда было много природы, но с человеком похуже и “что сделано, то сделано”, как сказал палач, поняв, что отрубил голову не тому, кому нужно.

Итак, прошло двадцать лет, и у Владимира Брайнина открылась выставка в самом большом (6-м) зале на втором этаже Дома художника. “Время писать второй том”, - сказал Саша Пономарев, когда-то учивший живописи нашего Павлика. Но по мне – достаточно и эпилога.

Итак, второй этаж, семьсот квадратных метров огромного зала, перегороженного на несколько еще более огромных. Около ста работ. По краям экспозиции знаменитые брайниновские “стены”, “эркеры”, “лепнина”, ближе к центру – подворотни, в самом центре – люди. Справа у входа – Брайнин-Хауз, с портретами именинника и его скульптурой работы Лени Баранова, тут же роскошный альбом за сто тысяч, отпечатанный в Италии, тут же стайка искусствоведш для интеллектуальной утехи посетителей. Слева – “брайниновский дворик” с пуфиками для пресс-конференции и встреч с друзьями, в глубине дворика угадывался средних размеров стол с питьем и закусками, который, на мой опытный глаз, как раз должно было хватить на средней руки пресс-конференцию. О, как я ошибался!

Гости стекались. Банкир, как две капли воды похожий на своих охранников, рассказывал о делах своего банка. О том, что из кризиса банк вышел окрепшим, чего и вам желает. Что поддержка российской культуры – дело ума, чести и совести нашей эпохи, а поддержка таких титанов, как Брайнин, - неизбежна как коммунизм. Юра Никич – друг и куратор – сказал, что пора Володьку музеефицировать, что он, в сущности, с ним и сделал, так что, считай, с Вовкой покончено. Сам Владимир Ефимович заметил, что, развешивая здесь все свои работы, он тоже было решил, что все кончено, но заметил кое-какие огрехи, а значит, что-то еще можно и делать дальше.

Сам был хорош – затылок по-богатому бритый, шея красная, правая рука на черной перевязи: накануне выставки вылезал ночью, пьяный, из такси, зацепился ногой за ремень безопасности, катапультировался лицом и корпусом на асфальт, и руку в локте разломал к черту!

Но и рука, и качки-охранники, и итальянский альбом – все шло, казалось. Ему к лицу, разве что глаза приобретали все более отстраненный, я бы даже сказал, потусторонний оттенок, и узнавал ли он тех, с кем целовался, не скажу.

А народ все прибывал, и девушки-искусствоведши разносили подносики с бутербродами, “Фантой”, водкой, но на всех не хватало. Прошел слух, что видели Сосковца, но кто видел и зачем, осталось неизвестным. Тем, кому Сосковца и бутербродов не досталось, развлекались созерцанием картин. А на них, как обычно, плескалось в подворотнях море, человечки тащили в сетях огромные рыбины, на Садовой черные лимузины шуршали под дождем шинами, лепнина осыпалась с магазинов “Мясо – Рыба”. А толпа становилась уже угрожающей. Художников в Москве до черта, вот и ходят друг к другу на вернисажи. Тут же и галеристы. Тут же и журналисты. Тут же и знакомых пол-Москвы, забрасывающих Вовку букетами роз. Словно из небытия являлись какие-то знакомые, давным-давно не виданные лица и тут же исчезали, растворяясь навсегда. Малыш, Лёша Григорьев (с обретенной на старости лет роскошной блондинкой), Митя Поцман, Люська (с красавцем-сыном, уезжающим вскоре в Америку к папе Гельфу), Андрюша Бисти (приехавший из Афин, где распродал кучу своих картин), Боря Лавров (с единственным зубом во рту и нерастраченным человеколюбием), Коля Филипповский (с детьми), Галя (с детьми), Базиль (с привязанным к животу только что народившимся младенцем). Все мелькнут и исчезнут.