Вот так, мой милый и бывает: сначала не писал тебе сто лет, а теперь, закончив одно письмо, тут же начинаю следующее - очень уж хочется с тобой поговорить, а телефона у тебя нет и вряд ли теперь уже будет. Вот и пишу.

Просто исполнилось двадцать лет “бульдозерной выставке”, и я сразу вспомнил твой подбитый властями глаз, на душе стало тепло, как будто билет в метро и автобусе не будет отныне стоить 250 рублей, и мы молоды и еще думаем, дураки, о смысле жизни. В Беляево, натурально, устроили по этому поводу поминальную выставку. Количество травм, нанесенных интеллигентам в художнических беретах эпическим приговским Милицанером, сегодня сравнимо, по воспоминаниям пострадавших, разве что со взятием Бастилии двадцатью шестью бакинскими комиссарами, как сказал бы покойный Веничка Ерофеев. Слегка повытертые от частого употребления мемуары Саши Глезера смешивались с саркастическими комментариями вечно-едкого Лорика. Дуда, приписавший весь эстетический успех поэту Андропову, не явился на торжества, боясь побоев. Олег Давыдов удовлетворился телефонной экспертизой замысла организаторов: убраться с милицейскими почестями из реального социализма в реальный капитализм. Слава Лён, весь устремленный в будущее, говорил о рецептуализме как искусстве третьего тысячелетия, кивая на стоящего скромно Сапгира как на академика русского стиха.

Самое же интересное, что я там не был: перепутал число и явился, как болван, с помытой шеей и Галей под ручку за день до открытия ровно в шесть часов сразу после зверевского вернисажа в Музее частных коллекций, где госпожа Антонова, объявив бедного Толю лучшим рисовальщиком двадцатого века наряду с Матиссом и Пикассо, вынуждена была смешаться в одной толпе с Наташей Шмельковой и Ирой Нагишкиной, носившей на плечах обоих внуков сразу, чтобы те с ума не посходили и Музей не порушили. Хорошо хоть туда не пустил Дуду все тот же Милицанер, стоявший в дверях на страже приличного общества. Тоже справедливо: не пиши, дуда, вступительную статью в альбом Зверева 1991 года на английском языке, не пиши!

Зверева они, конечно, как опытные собиратели, имели, в основном 50-х и самого начала 60-х годов. Чтоб не сказали, что поддельный. Особенно хороша серия к “Золотому ослу” Апулея 1963 года, когда Зверева напоили и заперли в доме на ночь, и он тушью на обороте каких-то чертежей сделал серию из нескольких, говорят, сот листов. На выставке я, впрочем, насчитал 63 листа, но Галя так возбудилась, что решила Апулея перечитать, которого, подобно Онегину, с юности, то бишь с девичества не читала.

Но самое любопытное случилось со мной потом, ночью. Под утро во сне я начал задыхаться, и приснилось мне, что кто-то, может, Гена Жаворонков собирает картины “бульдозерщиков” для экспозиции в какой-то вечной Третьяковке или еще где покруче, и все вроде хорошо, только почему-то душно и нельзя дышать. Кругом все свои, все отлично, и картины со стороны вроде бы замечательные, а дышать нечем. Я и задыхаюсь, и плачу. И потихоньку вроде бы очухиваюсь, отравленный отсутствием кислорода, понимаю, где сон, где явь, где ночь, где сам я лежу, как писал покойный Володя Бурич, с полными слез ушами. Да, мой милый, Бурич умер и уже схоронен в начале месяца на Митинском кладбище, как раз недалеко от тех мест, где вроде бы мы когда-то, в непонятно когда и зачем случившейся жизни все вместе пили. Да, скажу я тебе, если пить, так только около тех мест, где потом будешь лежать, подгнивая. В этом есть что-то пейзанное, идиллическое, как, кстати, и во всей твоей нынешней жизни на краю нашего дурацкого бытия и ойкумены. Готовишь, небось, пчел к зиме или нет, рано еще? Ладно, пока. Скоро еще напишу.