Ты просишь описать хоть какое-то из нами любимых московских мест.Да вот хотя бы домик Чехова.Не помню,писал ли я тебе уже о нем.На углу Садового кольца и Малой Дмитровки,что бывшая улица Чехова,что бывшая Малая Дмитровка отреставрировали двухэтажный особнячок,где жил Антон Павлович сразу после возвращения с острова Сахалин – с 1890 по 1892 годы.Тут,кажется,и “Дуэль” написал,и “Попрыгунью”,и “Палату №6” – вещи,прямо скажем, невеселые и написал,может,не так много – после Сахалина в себя приходил,но домик хороший.и атмосфера в нем приятная и спокойная,особенно когда собираются близкие и приятные нам с тобой люди,а там только такие и собираются.

Ну так вот.Был вечер поэзии Татьяны Щербины.Ну ты помнишь,как мы читали в рижском “Роднике” на заре перестройки ее: “Цикады,мой Рамзес,поют цикады.Цикуты мне, Сократ,отлей цикуты.В ЦК не обратишься ли в ЦК ты? Нет,брат мой разум,я,душа,не буду”. Сейчас она читала, конечно, новые свои стихи.На стенах висели какие-то совершенно необыкновенные фотоработы Саши Тягны-Рядно, которые он сделал в прошлом году летом.Невероятная какая-то Нилова Пустынь – не фотография,а буквально какая-то тончайшая акварель.Или его Рига,где они с Таней были вместе,о чем она,кстати,написала в “Огоньке”.Или – к слову, - остров Сахалин с тамошним музеем Чехова на деревенской улочке.

Но я не об этом.Вывалились мы после вечера на улицу. Идет снег.Идем мы.Я да Николай,который в прежние времена выпускал журнал,а в нынешние издает книжки да возглавляет галерею,да Анатолий,замечательный художник, живущий ныне в Германии,а тут вот приехавший в Москву и никак не желающий ее покидать,так ему здесь хорошо и душевно.Идем по Малой Дмитровке к метро “Пушкинская”. Толя читает на углу дома надпись “Кафе “Синяя птица””. “О, - говорит, - знаменитое место.1964-й год… Джаз,чтение стихов, свободолюбивые разговоры,художники-авангардисты…” –“Ну да, - говорю, - а прямо за углом здесь сейчас радио “Свобода” расположилось”. – “Покажи где,интересно, - говорит Толя. – Вон, кстати,и табличка на переходе через улицу: “глухие’’ – висит. Наверное,специально ФСБ для слушателей “Свободы” повесила”.

Поворачиваем в переулок,я показываю небольшой особняк,в котором вроде бы два всего этажа,где расположился какой-то институт реформ,а радио “Свобода” под крышей сидит,в самой мансарде.Я просто недавно тут у Савика Шустера,главы московского бюро интервью брал для “Литературки”.Очень мне Савик понравился.Уехал из Вильнюса с родителями в 1971 году,будучи студентом-медиком. Папа был там футбольным тренером и сам Савик играл в футбол да травму серьезную получил.Закончил в Монреале университет по факультету физиологии. Потом уехал во Флоренцию работать нейрологом.Там же вел театральную студию.Там же стал заниматься журналистикой. Оттуда же поехал в Афганистан с миссией “Врачи мира” на стороне повстанцев,привозил репортажи,так постепенно до Мюнхена и радио “Свобода” и добрался.В Москву приехал в середине горбачевских реформ,о того времени был невъездным.Сейчас,кроме прямых своих обязанностей,ведет на телеканале НТВ футбольную передачу “Третий тайм”.Такие вот дела.

Идем дальше. “А я тут жил, - говорит Коля. – Давно это было.Вот в той арке в стене справа есть дверь подъезда.Там я с одной дамой когда-то любовью занимался.Ну занимаюсь себе и занимаюсь,молодой был.Вдруг в самый такой момент она спрашивает меня: “Ты знаешь,сейчас идет такой судебный процесс над писателями Синявским и Даниэлем?” Стало быть,на дворе середина шестидесятых. Ну я мычу что-то. Она говорит: “А сейчас в это самое время, наверное, мой муж обвинительное заключение зачитывает”. – “А как же его фамилия?”Ну она называет,допустим,Тептелкин. “А твоя?” – “И моя такая же”. Ну,думаю,вот тебе за Синявского! Вот тебе за Даниэля! За – Синявского! За – Даниэля! Увлекся…

“Это еще что, - говорит Толя,а мы из этого переулка уже в следующий свернули,снег валит с темного неба,тихо, благодать. – Если уж такая тема пошла,я вам другую историю расскажу.Ухаживал я в давние времена за одной фрёйлейн или фрау,не помню уже,из немецкого посольства в Москве.Ухаживал долго,настойчиво и наконец добился своего – желанной близости. Все у нас хорошо,любовь,и вдруг в самый распрекрасный момент она мне и говорит:вот ты сейчас меня любишь,а если я скажу,кто был мой папа,ты меня будешь презирать и ненавидеть. – “Кто же. – спрашиваю ее, - был твой папа?” – “Изобретатель газовой камеры”.”

-Да-а… - сказали мы с Николаем Николаевичем Анатолию Рафаиловичу и,почти молча,наслаждаясь чудным московским крещенским вечерком,дошли до метро.А Толя, который жутко ругал Германию,в которой живет и трудится,и которая,по его же словам,делала ему только хорошее – и как бы от души,и без всяких бюрократических проволочек – но только осточертела ему она до ужаса,потому что,вот говорят они, что у нас в Баварии совсем не то,что в Тюрингии,а на самом деле одно и то же,и жизни в глазах у них ну совсем уже не осталось,и не понимаете вы,ребята,как у вас тут в Москве здорово…

“А поскольку причин для нелюбви к Германии у меня никаких нет,кроме душевных,и ничего я от них,кроме хорошего,не видел,то испытываю я теперь даже что-то вроде комплекса вины перед ними, - сказал Толя. – То есть как бы настоящим немцем становлюсь.Потому что их маслом не корми,дай только испытать комплекс исторической вины!”

И мы разъехались в разные стороны.

Но это мы с тобой про Чехова говорили,а поскольку в России,как известно,писателей много,то поговорим теперь про Толстого.

Есть такой любимый мною писатель и художник Константин Победин.Пару лет назад он написал и даже издал уже лечебно-оздоровительную книгу “Рассказы о Толстом”.В качестве образца приведу самые маленькие главки,чтоб не занимать много места.Вот эту,например. “Лев Николаевич Толстой и метеоризм.

Слухи о том,что Лев Николаевич страдал метеоризмом сильно преувеличены.Метеоризму,этому модному в кругах вегетарианцев поветрию,Толстой воздавал должное, не более того.

Брал по пяти частей семени укропа и сушеного цвета ромашки,по три части травы душицы и тминного семени, столовую ложку их смеси заваривал стаканом кипятка, охлаждал и пил дважды на день.От этого снадобья его метеоры приобретали запах укропа,ромашки,душицы и тмина”.

Или: “Лев Николаевич Толстой и Иван Сергеевич Тургенев (диктант).

Толстой и Тургенев были очень дружны.Казалось,их дружбе не будет конца.Но вот как-то раз в доверительной беседе Тургенев заметил Толстому,что он,Толстой,напоминает фигурой крестьянскую деревянную ложку.На что Толстой в той же доверительной беседе заметил Тургеневу,что он, Тургенев,напоминает фигурой студень с хреном.

Добрых семнадцать лет Толстой с Тургеневым усердно дулись друг на друга.Потом они помирились.Но прежней доверительности в их отношениях уже не было”.

И так много о чем толстовской жизни.Все,надо заметить,полная правда,хоть и выглядит,на первый взгляд,нелепо,а оттого тем более обидно.А заканчивается книжка еще одним диктантом: “Лев Николаевич Толстой и его жизнь.

Дед Льва Николаевича от большой барской дури отправлял стирать свое белье за границу.Он прожил жизнь с ощущением ее роковой бессмысленности.

Внук Льва Николаевича не имел возможности отправить за границу даже почтовую открытку.Он прожил жизнь с ощущением ее роковой несвоевременности.

Лев Николаевич границы учреждал для себя сам.Он прожил жизнь своевременную и осмысленную.Ему повезло.

Пожелаем друг другу удачи”.

Несмотря на столь оптимистический и деликатный финал, книга,видимо,самому Льву Николаевичу не понравилась.О чем можно судить по следующему случаю.

В прошедшую субботу жена Кости Победина Надя пригласила его за отсутствием других дел съездить с ней на Пятницкую улицу,где она хотела посетить знакомого парикмахера,а Костя тем временем подождал бы ее на улице,а потом бы они вместе куда-нибудь пошли.А,надо заметить, Пятницкая улица в субботу совсем не то,что в будний день, взять ту же пятницу.То есть довольно пуста и невзрачна. Гуляет себе по ней Костя печально и вдруг видит на доме вывеску: “Музей Льва Николаевича Толстого”. А под вывеской афишу: “Жизнь Софьи Андреевны Толстой”. Заходит.Музей, натурально,пуст.Кроме самого Кости и служительниц,никого. Потом входит еще один посетитель.С порога спрашивает: “А жил ли в этом доме сам Толстой?” Ему отвечают:“Нет,здесь не жил,но зато жил неподалеку отсюда в здании,где аптека,хотя здание и не сохранилось”. Человек спрашивает: “А что мне надо,чтобы посмотреть этот музей?” Ему отвечают: “Надо купить билет за десять рублей или,в пересчете на твердо конвертируемую валюту,сорок американских центов”. Тогда человек говорит,что у него,к сожалению,с собой только девять рублей.Тогда ему говорят,что какие проблемы,пусть смотрит так,бесплатно.Только пусть тапочки наденет.Потому что музей хоть маленький,но гордый.Пол весь в паркете блестящем и мягкие тапочки при входе.На что человек спрашивает: “А ботинки надо снимать?” То есть пришел он сюда во всех, видимо,смыслах издалека.Между прочим,как бы из некоторых рассказов самого Кости Победина.

Подивился Костя и вдруг видит,продаются здесь же книги самого Льва Николаевича Толстого,изданные в 1990 году. Например,не очень часто встречающийся “Круг чтения на каждый день”,собранный самим великим писателем на старости лет для народной пользы.Открывает его Костя на день своего рождения 26 февраля и читает типа следующего: “Если один раз пожалеешь,что не сказал чего-то,то сто раз пожалеешь о том,что не промолчал”.И тут же: “Для невежественного человека нет ничего лучше молчания,но если бы он это понимал,то не был бы невежественным человеком”.И далее в том же роде и всё на 26 февраля,что понимается мнительным,как всякая художественная натура, Костей как прямое к нему обращение великого писателя земли русской из-за гроба,и обращение,заметим,откровенно недружественное.

А,надо сказать,Костя Победин родился не просто 26 февраля,а в ночь с 25 на 26 февраля 1956 года,когда в далеком Кремле на закрытом заседании перед делегатами ХХ партийного съезда Никита Хрущев читал свой знаменитый доклад о жутких преступлениях недавнего учителя и вождя Иосифа Сталина и о сопутствующем ему культе личности.А мама,рожавшая в этот момент Костю в городе Харькове, была, заметим,не совсем простая мама,а преподаватель истории КПСС в местном институте,а,стало быть,все происходящее в недрах этой КПСС ощущала как происходящее в недрах ее самой.А ведь при этом мучительно происходил в этих недрах не только доклад Хрущева,но и Костя.

И вот доросший до наших дней Костя замечает,что в книге Льва Толстого “Круг чтения” между 25 и 26 февраля как бы вшит,в отличие от других дней,целый отдельный рассказ под названием “Молитва”. О том,как у некой несчастной матери умер только что от водянки головного мозга маленький сын.Только что сидел голенький, беленький,с пухлыми грудками,в маленькой ванне и ботал (так!) ножками,а теперь взял и помер. “Доктор,а вы ничем не можете помочь?” - спрашивает в ужасе мать,а строгий доктор с бородой отвечает:“Ничем”. И видит мать в каком-то полубреду,что сын ее не умер,а вырос и превратился в отвратительного сластолюбивого старика,и сидит в каком-то ресторане с девицей с порочным лицом,а она еще при этом и нагло хохочет.Пришла мать в себя,а сына ее уже обмыли, причесали и похож он,мертвенький,на ангелочка.И вдруг молодая мать провидит в нем безобразные черты того сластолюбивого старца,которого только что видела в бреду.А звать этого ее умершего сына – Костиком.

Ну наш Костя,прочитав подобное,думает:“Да-а”. “Да-а, - думает наш Костя, - кажется,дедушка явно зовет меня к себе”. И много чего еще думает наш Костя,прежде,чем соображает: рассказ был написан Львом Николаевичем около 1905 года.В связи с чем,где и когда было состариться бедному Костику из рассказа “Молитва” и превратиться в сластолюбивого старца да еще в кабинете ресторана с развратной и нагло хохочущей девицей?.. Да нигде и никогда.Сгинул бы сто двадцать раз, кабы не помер в счастливом своем младенчестве от водянки головного мозга. И в гражданскую войну сгинул бы,и в голод 20-го года,и в голод 31-го года, и при обострении классовой борьбы,и при левом уклоне,и при правом,и в начале войны,и в ее середине,и в плену,и в лагере,и при бомбежке,и в подвале, и везде.Можно сказать,шансов у книжного Костика не было,а, стало быть,Лев Николаевич занимался ерундой,а не нраственным пророчеством и воспитанием народа.И решил Костя,который не из книжки,а из жизни,что он не поддастся костлявой руке Льва Толстого,который тянется к нему из-за гроба и не впадет в печаль и прострацию,а когда-нибудь вновь сойдется с этим самым Толстым в третьем раунде великой русской словесности.Чего и нам всем желает.

А когда прощались мы с Колей-галеристом на платформе метро “Пушкинская”,он рассказал,что Таня Щербина (см.начало письма) так хорошо и тихо читала стихи, что он даже как бы задремал и стал свои собственные стихи сочинять,и они сложились как бы во всю его жизнь – с начала и до конца.И мама его,которая волею случая родилась 7 ноября 1917 года,то есть вместе с октябрьской революцией,но, в отличие от последней,и даже вполне прилично для своих лет себя чувствует,и только недавно рассказала своему Коле, родившемуся в 1939 году,как в начале войны он заболел в Москве брюшным тифом и попал в больницу,а из больницы детей отправляли одних,без родителей,в эвакуацию на Урал,и мама прибежала в последний момент на вокзал,сунула санитарке все деньги,что у нее были,и забрала сына без всякого разрешения и документов,а остальные поехали,попали под немецкую бомбежку и все погибли.А потом мама с Колей сами поехали на Урал в эвакуацию,и их поезд тоже попал под бомбежку,но они остались целы.А,стало быть,жизнь - странная штука,и когда ее нет,и тем более,когда она есть.Ну ладно.Я тебя обнимаю. Жизнь – это ведь и есть литература,то есть бесконечное писание писем об этой жизни.Твой