-Не боюсь. Да, я изображаю мир как ад. Изображаю низость жизни. Причем не только советской. Мои “американские” рассказы, написанные в эмиграции, еще более “черные”. И все же герои моих рассказов – не монстры, а скорее существа, одетые в оболочку монстров. Монстрами делает их стремление к разгадке тайн, лежащих за пределами человеческого разума. Они пытаются прорвать поток обыденности. А когда человек пытается ответить на вечные вопросы, он неизбежно становится немного монстром. Эти путешественники в великое неизвестное и есть самые интересные мне герои.

-Как ни странно, очень много молодых людей от 17 до 25 лет. Они ходят в Москве на мои литературные вечера, на лекции по философии, которые я читаю в МГУ. Возникает даже что-то вроде “мамлеевской империи”. Это образованная молодежь околобогемного плана. Где-то этот круг смыкается с ценителями Пелевина. Ну и, конечно, продолжают читать прежние мои поклонники. Людям, воспитанным на соцреализме, воспринимать написанное мною нелегко. Но есть самые неожиданные читатели. Когда в начале 90-х вышла здесь моя первая книга “Голос из ничто”, мой приятель рассказывал, что где-то под Москвой она продавалась в магазинчике рядом с пивным ларьком. И вдруг народ, стоявший за пивом, бросился ее раскупать и зачитывать друг другу рассказики. Видно, себя узнали. Приятель был очень поражен.

-Удивительно, но, читая самые мрачные мои вещи, они вдруг ощущают странное просветление. Словно происходит очищение, духовный прорыв. Мне рассказывали случай, как двое молодых русских музыкантов попали в Берлине в очень тяжелое положение и решили покончить жизнь самоубийством. Накануне им попался в руки самый мрачный мой роман “Шатуны”. Они попеременно читали его вслух всю ночь, и у них родилось обратное желание: жить во что бы то ни стало. Может, в этом и есть тайна катарсиса? В моих вещах проглядывает то, что в алхимии называется “принципом Нигредо”, черноты. Им обозначается первый этап просветления, который заключается в том, чтобы осознать всю трагичность жизни и, осознав ее, перейти к более высокому уровню.

По рассказам знавших Мамлеева в 60-е годы, он мало чем отличался от собственных героев. Страх смерти, пьянство, богемный образ жизни и само творчество на грани патологии расшатывали нервную систему писателя. Своих чудовищных героев он писал с натуры, в том числе и с себя самого. Его добрый знакомый рассказывает, как однажды они выехали “на природу” и там упились. Мамлеев вырубился, и приятели решили над ним подшутить. Соорудили что-то вроде гроба, уложили в него “певца разложения”, в сложенные на груди руки положили щепочку в виде свечки и зажгли ее. Очнувшийся Мамлеев, обнаружив себя в гробу, побелел как мертвец, в диком ужасе выскочил оттуда и убежал в лес. В тот день неудачно пошутившие приятели так его и не нашли.

-какие-то случаи я брал из психиатрии, поскольку мои родственники были психиатры. Что-то из жизни, что-то придумывал. Но соотношение фантазии и нашей жизни – оно ведь особенное. В моей последней книге “Черное зеркало” есть рассказ “Валюта”, написанный в 90-м году. Я придумал, как в неком учреждении зарплаты выдается гробами, причем бывшими в употреблении. Уже в наше время я несколько раз читал о подобном, последний раз в газете “Труд”. Для одних это реальность, для меня это было ощущением бездны и абсурда жизни, оказавшимся пророческим.

Сегодня трудно уже представить, чем для Москвы 60-х был знаменитый “кружок в Южинском”, духовным центром которого был писатель Мамлеев. Недаром членов кружка окрестили “московской метафизической школой”. Уже в наши дни их, по старым доносам КГБ пытались обвинить в наркомании, сатанизме, половых оргиях и прочих излишествах. Реальность же заключалась в изучении мистических трактатов, переписанных в спецхранах Ленинки или переведенных с польского и английского. В чтении собственных произведений под водочку. В сознательном отказе от морального кодекса строителя коммунизма. Кто только не вышел из этого кружка! Воинствующий исламист Гейдар Джемаль и редактор “Желтого” “Мегаполис-экспресса” Игорь Дудинский. Писатель Лимонов, зарабатывавший в те годы на жизнь шитьем брюк, и гениальные Анатолий Зверев и Венедикт Ерофеев. Мистик, алхимик и переводчик с семи языком Евгений Головин и строитель храма Страшного Суда художник Борис Козлов. Владимир Буковский прямо с Южинского ушел в политические психушки, уникальный поэт Леонид Губанов – в запойную смерть. У каждого оказался свой путь, в том числе и у Мамлеева. А тогда все были молоды и вместе.

-Нет. Я уже определился как писатель. И здесь, и на Западе. Несмотря на любое время, важно просто оставаться собой. И это не зависит ни от твоей известности, ни от “раскрутки”. Главное, не подпасть под мир иллюзий. В последнем романе Виктора Пелевина есть замечательный пример: рекламщики “раскручивают” Господа Бога! К истине, которая должна быть у человека, это не имеет отношения.

-Вы знаете, писатель должен быть смелым и помнить слова Гете: “Я не знаю ни одного преступления, которого не был бы способен совершить”. Эта потенциальная способность зла – свойство каждого человека. Можно закрывать на нее глаза, а можно преодолевать восхождением вверх. Я к человеческой душе подхожу беспристрастно. В том числе и к своей собственной, по отношению к которой играю роль свидетеля. Это не поиск только чего-то плохого и темного. Это поиск необычного, выходящего за грань обыденности.

-Сейчас нет. А раньше это составляло огромную духовную проблему.

-Возможно, в эмиграции. Сознательно мы отказались от атеизма в 17-18 лет. Но атеистические корни породили в нас некий ужас и раздвоенность. Достаточно заглянуть в свою душу, чтобы понять, что она бессмертна. Хотя рассудок убеждает человека, что смерть – это конец, никто. И получается чудовищный слом.