-Вы знаете, я жалею свои юные годы. Я бы иначе их прожил. Слишком много было бессмысленной пьянки, бессмысленных связей с людьми. Я не имею в виду любовных связей. Возникали какие-то нелепые дружбы, совершенно ненужные. Вообще юность под Сталиным вспоминается как полоса полнейшей бессмыслицы. Не знаю, как я еще из нее выкарабкался.

-Если бы мне сейчас опять было восемнадцать, и был нынешний опыт, я бы стал филологом, был бы гораздо более эрудированным. Обязательно учил несколько языков. В то время иностранные языки вообще казались нелепостью. Потом бы я занимался индивидуальными видами спорта. Не в баскетбол играл с командой каких-то шалопаев, а занимался горными лыжами или парусом. Такими вот вещами.

А получилось, как мне кажется, какое-то потерянное время. Хотя на самом деле оно, может, и не было потеряно. Потому что в этой забубенной хаотической жизни возникало такое, я бы сказал, спонтанное сопротивление: “Да катитесь вы все к чертовой матери! Ничего я не боюсь!” И это давало какое-то определенное мужество. Но на самом деле я бы предпочел более цивилизованное время.

-Да, начиная с 55-го года, было очень резкое изменение. Я к этому времени оказался уже в Питере. А начинал студенческие годы в Казани, где меня, к счастью, выгнали из института.

-Медицинского. За анкету. Я соврал в анкете, не указал, что родители – заключенные. Там, правда, и не было такого вопроса. Но, когда они это узнали, то стали готовить меня на посадку. С 51-го года я был уже в разработке. Я читал в архиве Татарстана кагебешное дело матери и нашел там справку о себе. Они запросили “дело Евгении Гинзбург” из Магаданского отделения в Казанское “в связи с началом разработки дела ее сына, студента 1-го курса Василия Аксенова”.

-Сталин сдох, и на этом все прекратилось. Но, как запоздалый рикошет, меня изгнали из института. Уже после смерти Сталина. Я довольно быстро восстановился. Поехал в Москву в министерство. Помню, как там какой-то пожилой чиновник посмотрел на меня всепонимающим взглядом и сказал: “Странно, что ваши товарищи предпринимают немного запоздалые действия”. Меня восстановили, я вернулся в Казань и пошел на прием к ректору института. Был такой доцент Вясилев. Он говорит: “Вы что тут делаете? Вы же отчислены”. Я говорю: “Дело в том, что я сейчас только из министерства. Там считают, что вы какие-то запоздалые действия предпринимаете”. Он вдруг как заорет: “Мальчишка! Убирайся вон отсюда! Пошел вон!”

Я ушел. Прекрасно помню, как очень сильно хлопнул дверью. И вдруг меня восстановили. Видимо, он позвонил в Москву, и ему сказали: “Давайте, давайте, восстанавливайте”. И я сразу подал заявление о переводе в Ленинградский 1-й мед. Там моя тетка жила, мамина сестра, и я был под ее присмотром.

-Это совпало с оттепелью. Ленинград, литературные молодежные клубы, какие-то настроения в воздухе, ощущение Европы. Помню, осенью 55-го года я шел по набережной Невы. Была такая высокая вода, начиналось небольшое наводнение. И вдруг я вижу, что на Неве стоит немыслимо огромный авианосец под британским флагом. У нас таких кораблей даже не было. И рядом четыре эсминца. Британская эскадра пришла с визитом доброй воли. После сталинизма это казалось чем-то невероятным. Вижу, гребут английские моряки к набережной. Выходят гулять, девки на берегу визжат. И весь город вдруг покрылся английскими моряками. Сукно, загорелые британские морды, лощеные офицеры у гостиницы “Астория”. И вот в этот момент я понял, что времена изменились кардинально. Тогда все, видно, это поняли.

-Тут же стали открываться выставки из запасников Эрмитажа – Матисс, Пикассо…Я начал ходить в литстудию, хотя, в общем-то, надо было медициной заниматься. У нас была там такая группа известных сейчас людей – Рейн, Найман, Бобышев. Заправлял Илья Авербах, студент нашего института, будущий кинорежиссер. Бродского не помню, он, видимо, мал еще был. С ним я познакомился году в 60-м. И вдруг сразу все выплыло на поверхность: крамольные разговоры, обмен изданиями Серебряного века. Помню Александра Городницкого студентом Горного института в мундире с погонами, такие у них были. Собирались, и он уже что-то пел под гитару. Вот такая питерская оттепель: танцы, рок-н-ролл, Невский проспект, где комсомольцы ловят стиляг…

-Да, я женился, моя первая жена, Кира, была москвичка. Но до этого я довольно долго жил в ленинградском порту. Меня после института распределили в пароходство. Я должен был быть врачом на корабле дальнего плавания. А пока работал карантинным врачом. В конце концов, визу заграничную мне так и не дали, несмотря на то, что родители были уже реабилитированы.

-Нет, не остался бы. Но вообще очень много моих друзей остались там, где они были, на всю жизнь. Многие друзья, как жили в Казани, так и живут там. Очень часто на тех же улицах. Я даже не знаю, что лучше, - такая жизнь бродяжная, как у меня, или такое постоянство?

-Москва невероятно изменилась. Если говорить про “остров Крым”, то Москва и есть остров Крым. Никогда Москва не была такой шикарной, как сейчас, такой европейской. Ни до революции, никогда. Был купеческий мир, но таких ресторанов, как сейчас, не было. Особенно этим летом совершенно невероятное возбуждение в городе. Ночью выходишь из театра, - улицы полны, масса людей сидит в кафе. Откуда это все берется? Повсюду какие-то немыслимые автомобили. Мы тут вышли вечером из ресторана – Евгений Попов, Борис Мессерер, и я со своим приятелем, писателем из Израиля, который не был здесь 28 лет, как уехал. Я вижу, что он – просто обалдел.

-Да-да-да. Какие-то шутихи взлетают, клоуны проходят, девушки ночью на лошадях – цок-цок-цок, - всадницы. Ночные клубы сверкают. Едем мы в гостиницу, где он живет, и вдруг я вижу огромные светящиеся буквы: “ОСТРОВ КРЫМ. КАЗИНО”. Не то, что такого никогда не было, но, честно говоря, даже не мечталось. Когда стиляги ходили по “Броду”, по улице Горького, они думали, что когда-нибудь что-то, может, и будет. Но чтобы Москва так преобразилась, никто даже представить не мог.

-Мне кажется, что все население в те времена было отчасти затронуто этими дикими мечтаниями. И сейчас они как-то их воплощают по своему разумению. Уже прошел период немыслимого опьянения деньгами. При Советах же не было денег. Были какие-то сертификаты для распределения мизерного количества товаров. А тут вдруг реальные деньги, на которые можно все купить, за границу ездить, оставить детям. И народ поплыл. Была интоксикация совершенно безумными мечтами. Потом лопнувшие пирамиды, дефолт. Как ни странно, это дало отрезвляющий эффект. Сейчас стало поспокойнее. И все равно в Москве что-то невероятное происходит. Мы говорим иногда, что народ очень плохо живет. А кто же тогда сидит во всех этих бесчисленных кафе, пивных и ресторанах? Кто сидит за рулем бесчисленных автомобилей, которые стоят в пробках? Это ведь тоже часть народа – безумная, активная, нахрапистая, которая жмет и жмет куда-то вперед.

-Мне-то удивляться не надо. Я бываю здесь, по крайней мере, два раза в год и подолгу. И я бы особо отметил две вещи. Во-первых, произошла настоящая ресторанная революция. Еще года три назад, несмотря на все попытки, это было довольно жалко. И вдруг все превратилось в высокий класс. И на разном уровне, кстати говоря. Есть недорогие рестораны очень хорошего качества и обслуживания. И второе, что бы я отметил, это революция туалетов. В начале 90-х годов войти в туалет в Москве, не говоря уже о провинции, было невозможно. Всюду тебя преследовала вонь. Сейчас ее нет совсем. Везде великолепные туалеты, чистота, изящные умывальники, сушилки рук и так далее. Это очень важно. Еще Есенин ведь в 20-е годы писал, насмотревшись на Западе: “Увы, я хочу в уборную, а в России уборных нет”. А сейчас – комфорт, цивилизация.

-Вы знаете, сейчас не помешает осторожность во всем. На такой цивилизации вполне может возникнуть ублюдочная культура. Другая опасность еще серьезней. Сейчас в России явно идет процесс стабилизации. А стабилизация всегда чревата установлением полицейского или фашистского режима. Муссолини и Гитлер шли под лозунгом стабилизации. Большевики занимались реконструкцией хозяйства в сторону цивилизации. Всем нам надо смотреть в оба, быть чрезвычайно осторожными и интеллектуально бдительными с этой стабилизацией.

-Нет, я, видимо, за эти двадцать лет стал космополитом. Если бы мне сейчас предложили выбирать, либо здесь жить, либо там, я бы послал Россию к чертовой матери и уехал навсегда. Такие выборы мы не принимаем. А если, как сегодня, есть возможность жить и там, и здесь, то почему бы не пожить во Франции, в Израиле или в Америке? Или, если устроился здесь на работу, то живи хоть целый год.

-Для меня это новаторская и, в то же время, программная вещь. Она отсекает закончившийся век и определенный период моей творческой жизни, за которым я перехожу в иную степень самовыражения. Возникал этот роман довольно спонтанно. Сначала были написаны три пьесы с одним героем. Потом я увидел, что могу их использовать в своем большом романе как своего рода паузы. Как глубокий выдох и вдох. Герои появляются уже в качестве сценических персонажей.

-Да. Сначала я думал, что это будет роман о молодом герое. Грубо говоря, о новом русском 90-х годов, хотя он и бывший филолог, бывший правозащитник, ставший в наши дни авантюристом. Но потом текст стал буксовать, и я понял, что мне нужен какой-то противовес этому герою. Так возник старый сочинитель, который очень сильно потянул одеяло на себя и сам превратился в главного героя. А молодой просто оказался его литературным детищем.

-Появляются признаки очень серьезных изменений. Не исключено, что сам жанр романа может исчезнуть или стать другим. Во всем мире интерес к роману очень сильно падает. Возможно, возникнут какие-то иные виды самовыражения. А о романе будут вспоминать, как мы вспоминаем сейчас о Гомере или русских былинах.

-А поэзия – вечный жанр. Если роману всего 350 лет, то поэзии, по меньшей мере, в десять раз больше. Как человек начал бормотать во время камлания в пещере, - так поэзия и возникла. И будет, пока существует человеческий род. А вот сочинительство, романная форма – это порождение капиталистического рынка. Бродячие сюжеты, движение героев. Роман – это чистый капитализм, как говорил Бахтин о Достоевском. А это все очень колоссально сейчас меняется. Это не значит, что исчезнет потребность байронического самовыражения. В романе обязательно должен быть байронит, с которым отождествляет себя читатель. Может, это останется, но примет совершенно другие, более индивидуальные формы. Может, это будет своего рода гипертекст: какой-то будущий властитель дум будет задавать тему и основные мотивы, а каждый, кто захочет, будет сам играть внутри этой темы.

-Вы знаете, да. Вообще писание большого романа вызывает совершенно особое состояние. Я уже несколько раз испытывал что-то подобное. Дома меня в такие периоды называют “Вася Лунатиков”. Я, действительно, в это время немножко витаю. В этом состоянии, когда глубоко входишь в роман, я не совсем понимаю, откуда что возникает и почему именно так связывается. Причем, явно связывается по законам не поверхностной, а внутренней, мало объяснимой логики создания метафор. В этом состоянии у меня даже появляется желание рифмовать и ритмизировать какие-то куски прозы. Что я и делаю. Например, одна из глав “Кесарева свечения” это, по сути, цикл стихов.

-Я себе не судья и даже не понимаю, почему мне вдруг хочется писать стихи, которые в обычной жизни я никогда не сочиняю. Я по утрам часто бегаю. И вот, если я в это время пишу роман, я на бегу начинаю бормотать что-то ритмическое, ищу сложные ассоциативные рифмы. И очень часто возвращаюсь со своего маршрута с готовой строфой, а то и с двумя. Записываю их. Года к суровой рифме клонят.

-Ну, кстати, по вопросу о Чечне мы совершенно расходимся с Борисом Абрамовичем. При всем моем довольно критическом отношении к новой кремлевской администрации, я считаю, что предпринятое ими в Чечне было единственно необходимым решением.

-Злоупотребления, разумеется, подлежат критике. Но сам факт ликвидации бандитской армии невиданной жестокости и садизма неоспорим. Это была армия настоящих демонов. И то, что ее рассеяли и ликвидировали чудовищные замыслы, я полностью поддерживаю.

-Да всходы давно уже были, такие клыки страшные торчали! Всходы эти еще со времен генерала Ермолова, а, может, и раньше – со времен Гога и Магога. Кстати, именно в этих местах и бродили гоги и магоги.

-Да. Так или иначе, если речь шла о сохранении этнической целостности данного региона, то это был единственный выход. Иначе бы давно уже здесб все полыхало. Я думаю, у всех этих Басаевых были мегаломанические планы по превращению всей России в хаос. Они возомнили себя суперменами, мстителями. Так что в этом отношении мы с Березовским не сходимся.

-Да это же была самая первая такая премия. Никто тогда и не помышлял о благотворительности. И вдруг Логоваз и Борис Абрамович Березовский учредили первую премию для деятелей искусства. Я помню, что в 1992 году для многих речь шла о жизни и смерти. И те, кто получили эту премию, ожили и смогли еще чего-то создать. Более того, это стало стимулом для появления других премий. Сейчас же их масса во всех областях.

-Да, это выдающееся начинание. И то, что он задумал, и в чем я принимал участие в прошлом году, это тоже, по-моему, было многообещающим проектом. Создание широкого либерального движения вне партийных границ, объединение людей с либеральным взглядом на мир и мышлением, развитие либерального подхода к текущим делам и событиям, - все это, мне кажется, очень плодотворно. Но, к сожалению, это было встречено в штыки.

-Не думаю, что до конца захлебнулось. Но пока, видимо, надо подождать и посмотреть, что будет дальше. Поскольку это не политическая структура и не партия, то и возродиться оно может неожиданно и с меньшим трудом. Такого же не было и нет.

-Признаться, сейчас все это отошло в сторону. У Березовского другие дела, я в них не вхожу. Хотя не исключаю, что какие-то мои проекты и идеи, - а они у меня есть, - могут быть им поддержаны. Я, конечно, не откажусь.

-В снах уже абсолютный астрал, перепутались страны, люди. Я рассказывал друзьям за ужином, что я как-то утром просыпаюсь совершенно пораженный: я видел во сне Рема Вяхирева! С какой стати? Совершенно непонятно. Кстати, у меня в романе герой просыпается и все время думает: кто же это сейчас только что вышел из комнаты?

На днях я смотрел здесь спектакль Полунина, и когда в зал после апокалипсиса понеслись гигантские разноцветные шары, я подумал, что и он тоже понимает, что это такое. И зал был охвачен каким-то неистовством, трудно объяснимым восторгом. Смех, юмор – это какие-то загадочные явления жизни. Чего мы, собственно говоря, веселимся, когда нам всем уготован один конец, да? А человек, наоборот, веселится и воспринимает это все с какой-то небесной легкостью. Я думаю, что это все – небесное чувство. Это как бы ободрение нас Господом: “Да ладно, ребята, чего вы там… Умер-шмумер, лишь бы был здоров…”