Я вдруг оказался в интеллектуальной среде. Мама была на поселении, и народ из бывших зеков тянулся к ней. Профессора, которые работали вахтерами или мыли полы, приходили каждую неделю, вели интереснейшие разговоры. Для меня это имело колоссальное значение. Мама начала меня знакомить с частью запрещенной литературы, читая на память. В частности, Пастернака, которого не только не печатали – это был 48-49-й год, - но и из библиотек изъяли. Тогда, кстати, и Достоевского убирали с полок. Мама мне читала Гумилева, Ахматову, Игоря Северянина, которого она почему-то очень любила. Именно там я получил интеллектуальный заряд.

Самый драматический момент – когда ее забрали второй раз и я остался в 16 лет совершенно один. Было довольно круто. Я носил ей в тюрьму передачи, стоял в очереди. И видел толпы заключенных, идущих из порта в сторону карантинной зоны, - все с номерами на спинах, некоторые в кандалах. А мы жили недалеко, и каждый день я проходил мимо этих людей и невольно спрашивал маму: “Что это, кто это такие, как это может быть?” Но она не торопилась раскрывать мне глаза на происходящее. Однако прямых объяснений и не нужно было, я уже все понял. Я познакомился тогда с Советским Союзом.

Властителем дум я себя не чувствовал и даже не понимал, почему столько народу ломилось на мои выступления. Однажды в зале сидело полторы тысячи студентов, а этажом выше шумел танцевальный вечер, и я сказал: “Шли бы вы лучше танцевать…” Нет, они сидели и выясняли, как там в “Звездном билете”, была Галя верна герою или нет. Когда снимали в Таллине фильм “Мой младший брат”, там Олег Даль, Андрей Миронов и Саша Збруев играли главные роли и после съемок они сидели в каком-то кафе в той одежде, в которой снимались, - джинсики, какие-то курточки. И человек за соседним столиком говорит: “Вы знаете, ребята, тут вышел роман в “Юности”, вы очень похожи на его героев”. Они говорят: “Так это мы и есть”.

Сейчас, конечно, все изменилось. Если и осталась некоторая “культовость”, то она не выходит за пределы межчеловеческого общения. Я был года три назад возле Керчи, там такой пустынный залив, я шел по кромке моря. Мне навстречу молодой человек с собакой. Я присмотрелся и ахнул: мне навстречу бежал мой коккер-спаниель. “Боже, - говорю, - это копия моей собаки!” – “Ушика?” – спрашивает тот. Человек знал даже про мою собаку… Таких примеров довольно много. В прошлом году был в Астрахани – жуткое место возле рынка, полуазиатская толпа, и вдруг из троллейбуса выскочил человек и несется ко мне сквозь толпу. “Я не верю своим глазам – это вы?” Оказался, читатель. Профессор местного пединститута.

Хотя, сравнивая с прежним, грех жаловаться. Все, что я пишу, издается и переиздается. Помню, за три года до моего отъезда ко мне пришли два товарища и сказали, что у них есть рукопись моего романа “Ожог” и чтобы я не вздумал его печатать за границей. Я говорю: “А где вы его взяли-то, этот роман?” Они говорят: “Это наша работа”. И добавили фразу, изумившую меня благородством: “Только не подозревайте своих товарищей”.

Давление было ужасное и со стороны Союза писателей, и со стороны Комитета. Просто ходили за мной, устанавливали подслушивающие устройства. Мы приезжали на дачу, а дворничиха сообщала: “Тут заходили три молодых человека, взяли лестницу, залезли на ваш чердак и что-то там делали”. И потом они меня еще и предупреждали: “Знаете, вам надо быть очень, очень осторожным. Особенно за рулем”. Так что в конце концов меня “уехали” с одновременным предложением отправить совсем в другую сторону.

В Америке я погрузился в университетскую жизнь. Вся моя “политическая деятельность” заключалась в том, что раз в неделю я приходил на “Голос Америки” и записывал текст. Иногда подписывал “письма”. Помню, когда в “Московских новостях” напечатали “письмо десяти”, в “Правде” появилась статья товарища Корионова, где он писал: “Аксенов и К*”, подразумевая, что я и организовал все эту “недостойную кампанию”. Хотите верьте, хотите нет, но я к этому документу имел довольно косвенное отношение, ни разу не прочитав его полностью. Просто позвонил Буковский и спросил, не подпишу ли я? Я говорю, ну, конечно, как не подписать.

Основная же подрывная деятельность заключалась, видимо, в моем обращении к радиослушателям: “Добрый вечер, господа!” Мне рассказывали, что люди, обычно собираясь здесь на какой-нибудь выпивон, включали радио и когда слышали: “Добрый вечер, господа!” выключали его и говорили: “Ну теперь поехали…”

У меня есть роман: “Скажи, изюм”. Когда он вышел, здесь многие обиделись, что я изобразил в нем “Метрополь” и всех поименно оскорбил. На самом деле там нет ни Ерофеева, ни Попова, ни Липкина. Там есть продукты беллетристического соединения многих характеров. И тот же герой “Нового сладостного стиля” лично ко мне имеет небольшое отношение. Может быть, гораздо большее к Высоцкому, и одновременно к Тарковскому, и одновременно к Юрию Петровичу Любимову. И так во всех книгах. Я бы хотел считать себя беллетристом. Не больше, но и не меньше.

Мне кажется, что нигде в мире сегодня нет культовых писателей в прежнем смысле. Сэлинджер может делать себя культовым писателем довольно простым приемом – не писать ничего. Люди ходят, показывают друг другу: “Вот имение Сэлинджера”, пытаются проникнуть внутрь, на них летят жуткие псы, которых спускает сам писатель. Вот так образуется культ. Или Воннегут заявляет, что больше не будет писать. Как будто боксер, который говорит, что уходит с ринга. А так в Америке все те же, кого мы знаем: Стайрон, Апдайк, Филипп Рот… Недавно натолкнулся в статье молодого критика на слова: “Апдайк и Рот – эти ломовые лошади американской литературы…” И там идет своя борьба поколений. Но не с такой звериной серьезностью, как у нас.

Я беседовал со многими эмигрантами, диссидентами, и никто из них не помышлял, что произойдет такая невероятная криминализация постсоветского общества. Не знаю, было ли это полной неожиданностью для тех, кто сдавал позицию. Может, они готовились к этому? Во всяком случае, я встречал в начале 80-х явно хорошо подготовленных ребят, которые открывали в Западном Берлине лавки, банки, обменные бюро и тому подобное.

И все же многие надежды оправдались. В стране есть свобода передвижения. Свобода слова существует на деле. Во время приездов раз в полгода видишь: что-то изменяется, как здесь сейчас говорят, “на корневом уровне”. Возникает фантастическое изобилие товаров, растут торговые центры, и денег у населения все-таки становится больше, несмотря на невыплаты зарплат.

В прошлом году мы ехали из Самары, и проводница, милая женщина, зашла к нам в купе пожаловаться на жизнь: “Все только матом посылают. Почему? Неужели я заслужила, чтобы каждый хам меня посылал матом?” И дальше без всякой логики: “26 лет работаю на железной дороге, получаю такую чепуху, - плачет, - шестьсот каких-то тысяч получаю, - слезы текут, - у меня и машина-то всего “шестерка”…” Все шустрят, зарабатывают как могут.

В обществе происходит опьянение деньгами. 75 лет были сертификаты, на которые что-то надо было достать, стоять в очереди, давать на лапу. И вдруг появились деньги, на которые можно купить что угодно, поехать за границу. Из-за финансовой реформы произошло чудо – превращение деревянных рублей в настоящие. Народ опьянел и малость “поехал”. Огромные массы людей сейчас стараются обогатиться и очень этим увлечены. Открыть хороший магазин – это ведь не меньшее творчество, чем написать роман. И все это сосуществует вместе с совсем несчастными, которые не могут приспособиться. О них, как везде, должно заботиться государство или благотворительные фонды.

Но то, что мне не нравится все больше – с каждым приездом, с каждым годом, это изменение общественного климата. Все ощутимее антизападный крен, националистический гон, в котором даже интеллигенция начинает принимать участие. Ужасная ностальгия разлита повсюду и особенно на телевидении. Включаю на днях и вижу фильм, где Владимир Ильич Ленин – такая душка, такой умный и великий, и все красногвардейцы такие замечательные. Да смотрите хоть “Кубанские казаки”, но научитесь осмысленно относиться к этому. Никита Михалков говорит на съезде, что советская кинематография за годы своего существования никогда не теряла своего достоинства – как это можно? Сколько они лизали большевистские сапоги! Сколько дряни изготовили! И при этом говорить о великом достоинстве…

И то, что коммунистическая фракция является самой сильной фракцией в Думе после всего, что было сказано о деятельности этой партии, о ее учении, об империи лжи, созданной после империи крови, - это один из самых печальных моментов. Народ почему-то ни фига не понял, что произошло. И возникла не ностальгия, а чистейшая шизофрения – расколотое сознание. Я был в поселке Свирьстрой, где стоит огромный Ленин, и спросил местного человека: “На что он вам?” Тот: “А на всякий случай”.

Я плыл в прошлом году на теплоходе из Москвы в Петербург через Волго-Балтийскую систему и когда заказывал по телефону билеты, мне послышалось, что корабли называется “Леонид Собинов”. Ну, думаю, на “певце” поплыву. Прихожу, а это – “Леонид Соболев”. Плыву, а навстречу теплоход “Юрий Андропов”. И – “Орджоникидзе”, и “Киров”, и “Карл Маркс”, и все прочие. А на флагштоках реют трехцветные флаги буржуазной либеральной республики… Это не шизофрения?

Я говорю не о репрессиях по отношению к ним. Но указывать на этих людей, напоминать некоторые моменты из их биографии – необходимо. Во что превратили слушания по делу о преступлениях партии? В пародию. Я помню, как Фалин смешал с дерьмом Шахрая, который ни слова не мог ему сказать, когда каждый пункт обвинения тот осмеивал при всех. Почему никто не сказал, что именно вы, Фалин, лично отвечаете за то-то и то-то, поскольку сами были адептом этой империи лжи? И вот постепенно общество сдвигается в эту грязную, липкую, вонючую лужу.

Глядя в отдаленное будущее, мне кажется, мы находимся не при конце дезинтеграции России, а, к сожалению, только в начале процесса. Уже сейчас на сцене несколько Россий, и, видимо, это будет продолжаться. В данном случае я “империалист” и хотел бы сохранить имперское целое, но события могут катастрофически покатиться или в результате финансовой катастрофы, или какой-нибудь этнической войны. И в опасной ситуации возможны два варианта. Или Россию защищает Запад как свою весомую и интегрированную часть. Или в один прекрасный момент ее поглощает Китай -–сейчас такой мирный, такой торговый и все-таки красный. Он может поглотить эту землю без всяких усилий, и Россия тогда станет его жалким вассалом.

Кровавые конфликты на самом деле назревают. Например, по поводу Крыма. Может, вы будете смеяться, но я думаю, что Россия должна купить Крым у Украины. Не сегодня, не завтра, но, скажем, по прошествии лет десяти предложить хорошую сумму. Я ездил в Керчь по приглашению “Боспорского форума культуры”, который проводит группа молодых авангардистов, словно вышедших из романа “Остров Крым”. Им кажется, что Крым должен превратиться в землю обетованную мировой интеллектуальной элиты, которая будет там собираться.

Было забавно, хотя сегодня это совершенно ужасный город, который ни на йоту не сдвинулся с советской кочки, все эти доски почета, памятники, гарь от совершенно ненужного индустриального комплекса. Я оставил на ночь открытым окно и проснулся искусанный мухами, которые летели с рядом расположенной бойни. В центре гостиничного номера “люкс” торчал из паркета острием вверх огромный гвоздь, чтобы было удобней рвать брюки. Словом, город без излишеств.

При этом – маленькие коммерческие магазинчики со всевозможной дрянью. Я туда зачем-то зашел, сидят три женщины, говорят: “А вы откуда такой? Какой-то ховор у вас дикий”. Я говорю: “Из Москвы”. – “У-у, из Москвы!” – “Я не один приехал. Нас двенадцать человек. Все мужчины”. Они оживились: “Вот хорошо, а то у нас и мужчин уже нет, одни рэкетиры”.

Конечно, на самом деле скандал этот – порождение “политической корректности”. Я расскажу характерный случай. Я принадлежу к группе “профессоров Кларенса Робинсона”, - это тот, кто дал деньги на развитие университетских программ. И вот мы обсуждаем кандидатуру профессора на освободившееся место. Один говорит: “Братцы, что же мы делаем: опять – белый, опять – мужчина, опять – больше пятидесяти. Нас же не поймут”. И тот, кто кандидата выдвигал, говорит: “как жалко. Он так расстроится. Ведь он же, знаете, заика”. Оживление: “Ах, он – заика? Это меняет дело!”

У меня два курса. Первый – это продвинутые филологи англоязычной литературы. Другой – младшие студенты из разных факультетов: компьютерщики, биологи, экономисты. Масса студентов из арабских стран, из Турции, Пакистана, Ирана. Они никогда в жизни не слышали таких фамилий, как Мейерхольд или Бенедикт Лившиц. И я им их беспощадно вдалбливаю. Был у меня студент Билл Уилкинсон, капитан ВВС, который вдруг написал работу о Мейерхольде. Я ему говорю: “Билл, ты, наверное, единственный летчик по обе стороны Атлантики, кто знает это имя”.

К сожалению, кириллица считается недоступной для американцев. Поэтому у нас в отделении очень трудно отыскать костяк, который бы учил русский и читал в оригинале. А так русской литературой все очень увлекаются. Толстого и Достоевского можете купить в дешевом издании в любой сельской лавке. Сейчас вдруг Пушкин становится известным.

У меня маленькая собака, которую жена Майя назвала “Пушкин”. Когда она ввозила его в Америку, это был щенок с голым розовым пузом, с крысиным хвостом. Он сидел в своей клеточке, и таможенный офицер посмотрел и спросил: “А это еще кто у вас такой?” Жена сказала: “Это Пушкин”. – “Поэт?” И стал целовать его в нос через клетку.

Русская культура сейчас переживает детский период опьянения деньгами, “Макдоналдсом”, “Титаником”. Особенно это интересно молодым людям. Массовая американская культура по самой своей сути – детская. Тот же “Титаник” делали для детей даже не старшего, а среднего школьного возраста. А у детей, как известно, колоссальное чувство стадности, желание быть “как все”.

Я видел по многим детям эмигрантов, которые погружаются в мир американских мультяшек и всей массовой культуры, чтобы не отличаться от тех, кто вокруг. Потом они вырастают и говорят: “Идите, гады, к черту, я – русский!” Примерно то же самое происходит сегодня в России. Когда молодые люди увлечены деньгами и всем им сопутствующим, не мешает им сказать, что деньги – это, конечно, хорошо, но жизнь на деньгах не замыкается. В жизни есть еще другие вещи и обстоятельства. Необходим и какой-то целительный романтизм.

Я говорю своим студентам: “Может, вы и приходите ко мне только за отметками, но я бы хотел, чтобы после моего курса вы почувствовали себя членами “меньшинства”, каким всегда была интеллигенция”.