Философия иномыслия, считает Михаил Эпштейн, наиболее близка русской культуре.

-Среди того, что я читаю более или менее регулярно для студентов и аспирантов, - “Семиотика и поэтика”, “Теория литературы”, “Философия и религия в России”, “Западный и российский постмодернизм”, “Достоевский”, “Евреи в русской культуре”. В этом семестре впервые читаю курс по европейскому романтизму – вместе с коллегами по английской и немецкой кафедрам. Разрабатываю курс, посвященный будущему гуманитарных наук и их взаимодействию с новыми информационными технологиями. В остальное время, отработав "барщину", возделываю свой клочок земли. Впрочем, научная работа – необходимое условие университетской службы.

-Наверное, медитация. Слежение за процессом мысли, его скачками, развилками, переключениями из жанра в жанр, из дисциплины в дисциплину. Я наблюдаю за ландшафтом сознания, за тем, как он меняется, как закрываются какие-то горизонты, ложатся тени, вдруг откуда-то свет блеснет, налетят вихри понятий, сплетутся в узоры. Вообще я люблю наблюдать за движением волн, колебанием огня, но то, что происходит в сознании – это просто арена игры и чудес.

-Да, в области сознания это можно назвать “множимостью мысли”. Есть возможные миры мыслимого – философские системы, религиозные движения, художественные течения, жизненные ориентации, методы исследования, виртуальные народы и государства. Меня интересует такой анализ современной культуры, который вычленяет ее нереализованные возможности.

-Ну да, если вспомнить теорию “общего дела” Николая Федорова, теорию всеединства, всемирной теократии и Богочеловечества у Владимира Соловьева или творческого апокалипсиса Николая Бердяева. Не говоря о коммунистических теориях и практиках. Но я бы отличал свой проективный метод от традиционного императивно-утопического мышления. Поскольку предлагается не единственный, глобальный и всезначимый проект, а целая серия равно мыслимых альтернатив, как бы расходящихся веером.

Взять хотя бы самый последний по времени из таких проектов - “Дар слова”: альтернативные возможности русского языка. С весны этого года я каждую неделю рассылаю по электронной почте своим друзьям, коллегам, подписчикам по нескольку новых слов, предлагаемых для введения в русский язык. С их определениями, толкованиями, примерами употребления. Этих слов нет в словарях, они, как правило, никогда раньше не употреблялись, но я хочу показать, что они не просто имеют право на существование, но были бы полезны тем, что раздвигают границы мыслимого, а, значит, и осуществимого в жизни. Один пример. Слова “любовь”, “любить” не позволяют различать множества оттенков соответствующих чувств и отношений. Ну, почему бы не ввести слово “любля” (с ударением на первом слоге) для обозначения физической близости, плотской любви, любви как игры и наслаждения? Или слово “любь” для описания состояния всеобщей любви, любви как космической стихии (ср. “зыбь”, “глубь”)? Или слово “ярить” (с ударением на первом слоге) для обозначения того же полового общения, которое чаще называется непристойно и бранно за отсутствием “средних”, нейтральных слов.

-Мне хотелось бы привнести в наше представление о языке ту же мерцательность, что присуща мышлению. При этом русский язык в нынешнем виде оказывается лишь частным случаем того виртуального “метарусского”, который полнее вбирает в себя индоевропейские корни и их производные, и сплетается не только корнями, но и кронами словообразований с другими индоевропейскими языками – романскими, германскими.

-Позиция вненаходимости по отношению к русскому языку позволяет мыслить его чуть расплывшимся, туманным, мерцающим, каким он видится сквозь “магический кристалл” разлуки, в отдалении. И сквозь этот магический кристалл я различаю “даль свободного лексикона” - проективного словаря лексических возможностей русского языка, который постепенно составляется из еженедельных рассылок “Дара слова”.

-Среда – это нечто данное, чуждое, а мне кажется, что в этом мире нас окружает множество чужих сознаний. Я живу в доме, но это и сознание людей, спланировавших и построивших его. Я хожу по городу как по месту встречи и воплощения разных сознаний – архитектурных, производственных, художественных, властных. Работа сознания делится на жанры, произведения, тексты, но все это условно. Я хочу разглядеть за всем этим единство хотя бы своего сознания и передать его читателю именно в таком – неделимом – виде. Интеллектуальный дневник передает события жизни в контексте их осмысления. А в “жанре сознания”, в котором работаю я, нет движения времени. То, что приносит время, просто распределяется по уровням, рубрикам, разделам сознания как по полкам библиотеки.

-Наверное. Когда-то Шопенгауэр сказал: “Первые 40 лет жизни создают текст, а следующие 30 – сопровождают его комментарием”. У меня получилось иначе. Первые сорок лет были предисловием, а остальные, сколько их отпущено, создают основной текст. Причем, получается, что не какой-то фиксированный текст, а целая виртуальная библиотека, расползающийся гипертекст, порождающая модель возможных текстов, которые лично я просто не успею, не сумею реализовать.

Вообще иногда хочется уже не набивать словами книжные переплеты, а создавать что-то другое, растягивать или натягивать смысловые поля, создавать тексты не в твердом. А жидком состоянии вещества, тексты-флюиды, газы и т.п. Вот если бы были такие брызгалки, баллончики или бобы, которыми можно было распрыскивать тексты… Впрочем, сеть – это и есть такой текстовый вулкан в ходе извержения. Слова “галактика”, “большой взрыв” или “горячая вселенная” гораздо лучше описывают то, что происходит в сети, чем слово “сеть”.

-Да, “замысел” это наиболее точное слово. Я знаю слабости своего исполнения и поэтому стараюсь хоть как-то возместить их масштабом замысла. Причем замысла, который практически вообще исполнению не поддается. Можно считать это моим основным жанром: мыслить замыслами. Хотя я и стараюсь воплощать их по мере сил, но именно в качестве проектов и потенций, которые тогда и существуют в полной мере, когда не осуществлены. Об этом, кстати, моя последняя книга – “Философия возможного”, над которой я работал 8 лет и которая, надеюсь, к лету 2001 года выйдет в питерском издательстве “Алетейа”.

А есть, на мой взгляд, еще более эффективный способ действия: создавая проекты, фрагменты, наброски, сразу взлетать на вершину той параболы, которая затем начинает выравниваться, чтобы давать мельчающий прирост результат в течение месяцев, лет, веков, тысячелетий… Начало – самая энергичная форма действия, когда инерция еще не успела образоваться.

-Соответчики есть, хотя их и меньше, чем я ожидал. Но ведь эта сеть разбрасывается не только в пространстве, но и во времени, так что я надеюсь заиметь “друзей в потомстве”. А, главное, для меня важна сама незавершимость проекта. Наверное, вы правы: несмотря на широко раскинутую сеть для сомыслия и сотрудничества, это все проекты одного человека. Но я бы подчеркнул не то, что – одного, а то, что – проекты. Для меня проект самоценен в своем отличии от плана, который надо реализовывать. Проект предполагает усилие по собиранию умов, идей, процесс общения, сотворчества, иначе он, конечно же, останется мечтой и фантазией. Но проект – это еще и то, что не может быть осуществлено вполне.

Это же относится и вообще к проблеме возможного. Вы же знаете, что самые сильные наши эмоциональные состояния вызываются не реальным положением вещей, а именно возможностью чего-то. Мы боимся, надеемся, верим, сомневаемся в то, что еще не наступило, да зачастую и не наступает. Есть Бог или нет? Заболеем мы или наши близкие, или выздоровеем? Наступит хорошая жизнь или нет? Надо уезжать или надо возвращаться? Если возможность переходит в действительность, то все эти сильнейшие эмоциональные и интеллектуальные состояния переходят в скучно-расслабленное знание. Не надо было. Не наступит. Есть. Так вот проект это и есть, на мой взгляд, самый сильный интеллектуально и насыщенный жанр. Поэтому же он и включает в себя условия невозможности своей реализации. Да вглядитесь, наконец, в историю. Возможность всегда оказывала гораздо большее влияние на поступки и страсти людей, чем действительность!

-Реальный опыт необходим, чтобы пробудить неведомое нам самим знание о вещах. Но если этого опыта слишком много, он душит и подавляет знание. Если я когда-нибудь перестану писать о России, то вовсе не из-за отдаленности, которая, напротив, заостряет интерес и чувство загадки. Это еще нагляднее с Америкой. Я много писал о ней в первые четыре года. Потом мой фактический опыт перевесил внутреннее знание. Я утратил чувство вопроса, метафизического беспокойства – и перестал писать. Лучше всего пишется о том, что находится сбоку, не давит прямо на глаза и достается “косым хищным броском” (как писал Солженицын о ленинском “подходе-подхвате” России). Вообще национально-культурные территории – не самая интересная тема письма для меня.