время персоны

“В 1991-м году была издана первая и единственная книга моих разговоров. Сделала ее ленинградская хорошая журналистка. Я дал ей ворох своих интервью, - тогда еще можно было собрать. Она из этого сделала удачный текст. Этой книжки я стеснялся немного. По старым снобистским представлением, что это не проза. А сейчас просмотрел через 10 лет – нормальная книжка. Вообще можно собрание сочинений в разговорах издавать. Я наговорил много больше, чем написал. Хотя самая большая проблема теперь – все это собрать.

У Добычина есть в “Городе Эн” примечательный разговор двух гимназистов. “У тебя есть книга “Пушкин”?” – “А у тебя есть книга “Гоголь”?” Кстати, после войны выходили довольно хорошие сталинские тома – в одном томе книга “Лермонтов”, книга “Пушкин”, книга “Гоголь”. Как в повести Добычина, который в то время был забыт, запрещен и не существовал.

В 91-м году оборвалось и собрание сочинений, о котором подписчики до сих пор спрашивают. Первый том вышел, второй том мог выйти, но там напутал техред. Интересный, кстати, поворот издательский. Общеизвестна формула, что раньше было трудно печататься из-за идеологической цензуры, а теперь – из-за экономической. И другой наворот, что появились люди, ощутившие свою значимость и власть в издательском процессе. Те, кто сегодня могут больше всех навредить – это техред и дизайнер. Дизайнер вообще стал очень важным. Ни за что не хочет твои авторские дилетантские идеи выполнять. У него своя идея. И все равно лучше, потому что можно осуществить книгу-проект. Замысленную автором не только как кусок текста, но и как цельную мысль в пространстве.

Поэтому, когда оборвался проект собрания сочинений, я придумал другую схему. Деньги были, я зарабатывал лекциями на Западе, за переводы своих книг получал, - и объявил экономическую независимость. Я придумал, что готовлю книгу целиком, а потом нахожу себе единомышленников в издательстве. Денег с них не беру, а беру книги в виде готовой продукции. Сейчас к этому пришли, а тогда все было достаточно внове.

Когда я решил, что книгу создаю по проекту, ко мне пришли из издательства “Фолио” и стали просить собрание сочинений, коли тогда не вышло. А мне сама идея собрания сочинений опротивела, само слово “том”. И я зацепился за когда-то оброненное утверждение, что я писал всю жизнь одну книгу. Вспомнил опыт великого Пруста, который как бы писал одну книгу, а на самом деле бездну книг. У меня между ними меньшая связь, но, тем не менее, я сделал эпопею в четырех книгах под названием “Империя в четырех измерениях”. Все говорят, что это – собрание сочинений. Нет. Я очень строго включил именно то, что ложилось в этот ряд. И сделал основной труд своей жизни. И вот тогда стала вызревать идея конечного текста.

Русская литература, с моей точки зрения, профессиональной не была. Гениальной была, а профессиональной – нет. Делали ее люди независимые, свободные, благородные. В общем, даже многотомье Толстого трудно назвать профессией. Это что-то другое. Сам Толстой писал: “Я понимаю, что я пишу, когда во мне что-то вызрело. Но как я могу к какому-то числу писать что-то в какой-то журнал, - это мне не понятно”. Профессиональная литература в России, я думаю, вообще возникает впервые только сейчас. С каким бы презрением и завистью мы ни относились к детективной и прочей массовой литературе, это тот пропущенный навык, который, к счастью, был пропущен, но, к несчастью, не работал здесь.

Есть взять английскую литературу, - единственная для меня родная литература, кроме русской, которые я могу сравнивать по внутреннему развитию, - она начала раньше. В Англии гласность возникла с 17-го века, когда у нас посадили в яму протопопа Аввакума, зачав тем самым диссидентскую литературу. А у них разрешили публиковаться священникам, которые, читая проповеди, были, между прочим, потенциальными эссеистами. С этого началось опережение в возрасте литературы, которое выразилось, в частности, в том, что англичане дошли до сюжета. Не сюжета, как рабочей лошадки для продажи, а до сюжета, как наиболее мощной модели, объемлющей опыт жизни.

Короче, крутясь вокруг этого и, прожив так долго, что я сам попал в эпоху постмодернизма и был сочтен некоторыми чуть ли не его основоположником, я стал приходить к идее, что в человека как бы врожден, впечатан изначальный текст. Есть отдельные текстики. И есть Текст – большая жанровая единица. Текст – это связь всех слов, от первого до последнего, на протяжении всей жизни. Тексты бывают больше, меньше, разные. А потом оказывается, что все, что человек написал, - если это было серьезным развитием, - это есть один текст. Поэтому не тщеславия ради и не монумента для издаются академические издания. Потому что там брака не было. Это варево одного текста. Вы, действительно, издаете книгу “Пушкин”.

А в прозе… Можно ли считать профессиональными - заказные работы? Если мне закажут, заплатят, я напишу. Потому что надо вписаться в систему собственного Текста, одновременно выполнить задание, выполнить много нормативов. Немец заказывает мне статью к столетию Хрущева. Я написал, и мне до сих пор не стыдно. Или вдруг предисловие к Достоевскому. Надо написать достойно Достоевского, достойно заказчика и достойно самого себя. Но каждый раз это связано с изобретением того, чего не было раньше. Если опыт оказывается успешным, мне начинают говорить: “А вы еще и вот это напишите”. Нет, я уже всё написал.

Если мне позвонят и предложат написать роман на 220 страниц, я напишу. Буду долго выяснять параметры. Взвешу, что могу сделать на 220 страниц. У меня будет выбор из двух-трех замыслов. Если мне дадут отличный аванс и отличный срок, - напишу. И даже буду рад провокации. Один раз я такую провокацию сам себе устроил. Когда был после операции на мозге и боялся, что вообще не буду ни к чему способен. Тогда как раз возник русский “Плейбой”. Решили, как и положено в “Плейбое”, печатать хорошую литературу. У меня была одна глава, и я предложил печатать книгу с продолжением по тысяче долларов за главу. Потом они, правда, за пять глав дали три тысячи. Но я впервые сам себя поставил в такое положение, чтобы вытащить из послеоперационного комплекса. Это был 95-й год. В результате, я опубликовал, конечно, черновик. До сих пор к нему не вернулся. Впервые в жизни у меня появился черновик. Это уже незадача. Надо переделать. Но, в принципе, я очертил границы текста и прошел его от начала до конца. Его, как и начало “Преподавателя симметрии” я оставил как дополнение к Тексту.

Последнее я сказал как бы в шутку. Все удивились, как может быть сто зубов? И только несколько лет спустя я понял, что это была не шутка. Именно – сто. Если считать молочные и вставные. Еще сто стран, сто городов. И так далее. Сто – это какое-то насыщение. Недаром, сто – это век. Человек с трудом доживает до ста. Я знал долгожителей, у которых достаточно часто обрыв происходил в 99 лет. Так что тут все серьезно.

Надо еще учесть, что в чтение автора, если уж он так зажился, включаются разные поколения. Когда мне достаточно искренне говорят какие-то люди, что мы выросли на ваших книгах, я отвечаю: “Мне очень приятно, но почему вы такие старые?” При этом же включаются и другие поколения. Они могут прийти с любой книги. Потому что, если один Текст, что он многомерен и многопроницаем.

Повторю, ничего плохого в исписанности нет. Это такая форма творчества. Был у меня такой лихой год – 1998-й. Ничего не написал. А, между прочим, составил, дописал и издал эту книгу – “Неизбежность ненаписанного”. От момента предложения издателя до публикации прошло всего полгода. А последняя дата под текстом расходилась с датой выхода всего на месяц. Последняя строчка дописывалась уже в типографию – это, конечно, веселее.

Я, действительно, говорю, как пишу, а пишу, как говорю. Но это не совсем то же самое. Письменная речь связана с гораздо более высоким напряжением. Я знаю, что я всегда писал очень мало. Очень быстро, очень чисто и очень мало. До этого долго не писал, долго мучался. Потом устраивал себе схиму. Находил деревню, в которую скрывался. Это ведь надо было организовать месяц полностью свободного времени, когда не заботишься о семье, потому что она материально обеспечена, когда оторвался от всех связей и можешь посвятить себя одной концентрации. Пить нельзя. Можно гулять по воздуху. Чисто монашеское дело. В зеркало смотреться не надо, можно не бриться. Ты только пишешь. Просыпаешься - пишешь, засыпаешь - пишешь. Очень напоминает схиму. Ты должен пройти внутренний пост, включая словесный. Разговаривать не надо. Только тогда можно что-то сделать.

Вот Маканин, все пишет и пишет. Допустим, я ему завидую. Но у него совершенно трезвая установка: человек, который раздает себя на разговоры и интервью, становится жертвой коммуникации. Он считает это жертвой. А, может, в этот период ты так и должен? Может, тебе так положено?

Когда работаешь на аудиторию, это другой вид работы. Очень многое зависит от того, кому ты говоришь. Качество вопросов – одна сторона. Другая, то, что надо уметь слушать и понимать. Чем выиграл Соломон Волков? Почему вдруг люди, абсолютно запертые, взяли и все ему выболтали? Шостакович, Баланчин, Мильштейн, - они же не собирались все выкладывать. Секрет. Какой-то фон должен это все порождать.

Когда перед тобой живая аудитория, и ты понимаешь, на кого работаешь, тут можно, что называется, начать “подмахивать”. То есть шутить и рассказывать байки. Их можно и нужно рассказывать, но они должны быть уместны, как и цитаты. Они должны рождаться в процессе разговора. Потому что, в принципе, заготовка не проходит. И вот ты начинаешь выбирать: как усреднить свою речь, да? Начинать говорить проповедь на уровне последних своих мыслей – вроде никто не поймет. Начнешь говорить зады, - не знаешь, кто что проходил. И вот видишь зал и начинаешь понимать, что нет, ты работаешь на одного. На того, который способен понять. И видишь, как зал начинает подтягиваться через реакции этого человека. Несколько человек заснут и упадут со стула. Но важно, что ты зачем-то был перед людьми. Не потому, что проповедовал или учил, а потому что выдавал совершенно особый, но по-своему законченный продукт.

Почему мне понравилось работать с джазом. Читать под джаз пушкинские черновики. Ты в упадке, но выходишь, и всё, - работай. Ты на сцене. Модное слово – энергия. Но, действительно, все происходит на невидимых уровнях.

Из общения с аудиторией возникает рассуждение о том, не безумен ли человек, который вообще что-то пытается сказать людям? Если, конечно, он не агрессивный мудак, который хочет власти над умами или еще над чем-то, а, действительно, хочет сказать что-то и быть понятым. Да, это вид безумия, потому что это невозможно. Однако, это происходит. И мы с вами разговариваем. И правило одно: говори о том, что ты думаешь. И, как ни странно, это становится понятным. Человек, в общем-то, готов понять какую-то мысль. Не готовы только люди, имеющие твердые установки о том, что, как и о чем говорить. Это зашоренные люди, речи которых так и воспринимаешь, как пластинку.

Чем отличается живой звук от неживого? Упала у вас рюмка или дельфин хвостом прошелестел. Вы же поймете, где дельфин. Вот и со словом точно так. “Дурно пахнут мертвые слова”, как писал Гумилев, когда эта строчка была свежей новостью, а не расхожей цитатой.

Великая история была с Маштоцем, изобретавшим армянский алфавит. Ему, когда он все изобрел и стал переводить, не хватило одной буквы. Тогда он еще одну нарисовал. Вот это – правда: еще одну нарисовать. А выкинуть ту, что как-то жила, это другое.

И мы говорим с ней, и я спрашиваю: “Слушай, Белла, странно, а неужели нет ни одной молитвы о языке?” Она сказала: “Должна быть”. Надо поговорить с каким-нибудь грамотным батюшкой, молятся ли за язык? Потому что язык – настолько самостоятельно живущая, очищающая и выживающая структура, что, в общем-то, вынесла на себе человека через довольно жуткий исторический период. Чего только ни делал с языком советский режим, а язык, возможно, еще и обогатился. Что-то воспринимает, что-то выплевывает, а, в общем, живет великолепно. К тому, как он работает, упреков нет. В любое слово можно вдруг впасть с полным восторгом, как в предельную информацию. Сколько раз проговаривал его, а не замечал. А тут видишь, что им все сказано.

Когда мне у Коновалова делали операцию на мозге, я вдруг понял, что в языке вся нейрохирургия запечатлена. “Крыша поехала”, “держится на одном гвозде”, “промыли мозги”. Все так и происходит. “Промыть мозги” – это не что масс-медийная пропаганда производит, а то, что делает врач. Потом оказалось, что трепанация черепа – древнейшая операция, которую еще неандертальцы производили в каменном веке каменным топором. Если человек иначе погибал, то ему долбили черепушку. Так что ничего в этом нет особенного. В языке все запечатлено, и потом это выплывает.

Этот год, кстати, очень важен. После пушкинского юбилея – следующий главный юбилей: 200 лет Владимиру Далю. Он, действительно, единственный впрямую продолжил пушкинское дело. Мало того, что принял смерть Пушкина, как врач, и получил простреленный его сюртук. Ему достались предсмертные слова Пушкина: “Мне показалось, что мы лезем по полкам, так полезли, полезли вместе”. По книжным полкам, где книги, как ступеньки. Даль один с чисто немецким упорством (будучи датчанином, “немец” – это в широком смысле, иностранец, а на самом деле русский-русский господин) поднял великий труд, который институт не поднял бы. С систематичностью иностранца в русском пространстве он сделал великую книгу, которая равновелика Пушкину. Пушкина и Даля – вот кого можно ставить рядом. Вот кто настоящий продолжатель Пушкина. Далю в этом году мы должны поклониться. В его словаре бездна живых русских слов, которые означали крестьянскую культуру и как бы исчезли, продолжая, однако, присутствовать в единстве русского языка. Сколько было охотничьих слов. На одну корову или лошадь шла добрая сотня слов, не имеющих употребления, но оставшихся в языке живыми. На них смотришь и любуешься как драгоценностью. Язык идет своим чередом, оставаясь в то же время единым. И на фоне этого юбилея наши доморощенные реформы. Не все ведь, что проще, то лучше.

Странно еще, что у нас всегда издавалась классическая литература. Я за нее с юности уцепился. Все коммунисты запрещали, а классическую русскую литературу запретить не могли. Могли написать уродующее предисловие. Могли ограничить состав избранного. Достоевский был заблокирован с 30-х годов и при жизни Сталина не выходил. Первая его вещь после запрета, вышедшая в 1954 году, была “Бедные люди”. Как начинал, в той же последовательности стали печатать. Как будто заново все писал. “Дневники” остались в последнюю очередь из-за так называемой реакционности и неосторожных высказываний.

Когда я профессорствовал в Америке, я начал свою лекцию слово в слово теми же словами, что и Набоков в свое время, хоть я их и не читал. Мне потом пришлось писать предисловие к курсу его лекций, и вступительная начиналась дословно теми же словами: “Русская литература вся умещается в две тысячи страниц. То есть это то, о чем вы можете знать – всё”. Знать всё – это очень сильная вещь. Знание чего-то всего – это, как зерно, его достаточно. Вы можете после этого все забыть, заниматься другими делами, но в вас уже есть какая-то система.

Есть библиотека прочитанных книг. Тут у каждой книги своя судьба. Какие печатали, какие – нет. Сейчас, казалось бы, можно прочесть всё, выбрать из всего. Но когда человек, если он читатель, вступает в процесс чтения, он начинает с какой-то книги, другой продолжает. В общем-то, мне понятно, что те 10-20 книг, которые образовали мне душу, - образовали в смысле “образования”, душа была, - могли быть и другими. Потому что в этот момент тебе нужна какая-то доза духовного питания для роста. Биографически оказалась эта книга. Но могла оказаться другая. Нельзя сказать, что другого продукта нет.

Я могу составить этот список для себя. Но он взаимозаменяемый. Мне трудно представить свою жизнь без Евангелия. А я его впервые в руках держал в 27 лет. То есть уже зрелым человеком. Но откуда-то из атмосферы многое было уловлено. Была книга, которую я украл: “Мысли Власия Паскаля” 1840 года издания, тяжеловесным русским языком переведенная. Книги, которые остались и с которыми я могу жить. Или четыре тома Словаря Даля. Это личное. Это можно читать, читать и читать.

Некоторый аутизм и дебилизм, он полезен. Освобождает от многого лишнего. Но это уже получается очень личное признание. Его можно убрать. По-моему, я и так много лишнего наговорил”.