-В 91-м году была издана книга моих разговоров. Через десять лет я ее просмотрел, она оказалась вполне нормальной. Я ее стеснялся немного. По моим старым снобистским представлениям, что это не проза. А так просмотрел – через 10 лет оказалась нормальной книжкой. Сделала ее хорошая ленинградская журналистка. Я дал ей ворох своих интервью, тогда их еще можно было собрать. Она сделала из этого удачный текст. А сейчас вообще можно собрание сочинений издавать. Много больше, чем я написал, я наговорил.

Когда оборвалась инерция постбрежневского запрета, меня всё печатали, печатали и печатали, - была такая замечательная пора. Во-первых, при Горбачеве я выехал за границу. Во-вторых, начал наконец получать деньги. Началась другая жизнь. Со свободой. И для меня эта пятилетка горбачевская была очень благоприятной. А потом наступил 91-й и отразился на мне, как и на всей жизни народа, потому что все книги, которые по инерции были еще запущены, они оборвались. Бумага, отпуск цен, - всякая такая ерунда. И последняя советская книжка, которая вышла – “Мы проснулись в незнакомой стране”, - была собрана из этих интервью публицистических.

-В Ленинграде. В 91-м году оборвалось собрание сочинений, о котором подписчики до сих пор спрашивают. 1-й том вышел. 2-й том мог успеть выйти, но там напутал техред. Интересный поворот, кстати. Общеизвестна формула, что раньше была идеологическая, а теперь экономическая цензура. А другой наворот, что некоторые люди ощутили свою значимость и власть в издательском процессе. Люди, которые раньше не имели этой власти. Основной человек, который может тебе навредить, это техред и дизайнер. Дизайнер очень важным стал. Ни за что не хочет авторских дилетантских идей выполнять. У него своя идея. И все равно это к лучшему, потому что можно осуществлять книгу-проект. Замысленную автором не только как кусок текста, но и как книгу, как произведение, как мысль в пространстве. К этому я пришел не сразу. То есть убедил других не сразу.

И вот тогда, когда оборвался проект сочинений, я придумал другую схему. Деньги появились, с Запада. Я зарабатывал лекциями и за переводы получал, и объявил экономическую независимость. Мне было легко ее сохранить, эту независимость. Я придумал, что готовлю книгу целиком и нахожу себе единомышленников в издательстве. Денег не беру, беру книги. В виде продукции. К этому, кстати, сейчас уже пришли. Но тогда это было достаточно ново.

Так вот. Оборвалось собрание сочинений. И когда наладилась моя схема: я нашел единомышленников, что книга создается по проекту, - ко мне пришли из издательства “Фолио” и стали просить собрание сочинений, коли оно не вышло. А мне уже опротивело собрание сочинений, как идея, и само слово “том”. И я зацепился за когда-то оброненное утверждение, что писал всю жизнь одну книгу, вспомнил опыт великого Пруста, который как бы одну книгу написал, а на самом деле бездну книг. У меня меньше связь между ними, но, тем не менее, я сделал четырехтомную эпопею “Империя в четырех измерениях”. Слова “том” нет, “сочинений” – нет. Доказать, что это не собрание сочинений трудно, потому что все говорят, что это собрание сочинений. Нет. Я включил очень строго именно то, что ложилось в этот ряд. И сделал основной свой труд жизни.

И вот тогда стала вызревать идея конечного текста. Русская литература, с моей точки зрения, профессиональной не была. Гениальной была, а профессиональной – не была. Этим она и была гениальной. Делали ее люди независимые, свободные, благородные. В общем, трудно назвать даже многотомье Толстого профессией. Это что-то другое. Сам Толстой писал: “Я понимаю, что я пишу, когда во мне что-то вызрело, но как я могу к какому-то числу писать что-то в какой-то журнал, это мне не понятно”. Профессиональная литература, я думаю, возникает вообще только сейчас. Впервые. Как бы, завидуя и презирая, ни относились к детективной и прочей литературе, это тот пропущенный навык, который, к счастью, был пропущен, но, к несчастью, не работал.

Если взять английскую литературу, - единственная для меня родная литература, кроме русской, которые я могу сравнивать по внутреннему развитию, - она раньше начала. У нее гласность началась с с века 17-го, когда у нас посадили протопопа Аввакума в яму, чем зачали диссидентскую литературу, - а у них разрешили публиковаться священникам, которые, между прочим, читая проповеди, были уже потенциальными эссеистами. С этого и началось. Это опережение в возрасте литературы выразилось, в частности, в том, что англичане дошли до сюжета. Не до сюжета как рабочей продажной лошадки, а до сюжета как наиболее мощной модели, обнимающей опыт жизни.

Русская литература постоянно обрывалась на грани сюжета, рождая великое. Только Пушкин работал в этой роли. “Капитанская дочка” сработана как идеальный западный романчик. Все там есть, все вложено, упаковано. Пушкин зрел сразу. Но это у него во всем так. Достоевский работал над сюжетом, стремясь к более западным образчикам, опираясь даже на Эжена Сю и Жорж Санд. Но русских это все на самом деле мало трогало. Были великие книги. Постмодернизм возник раньше всего остального. Какие русские романы? Евгений Онегин – роман в стихах. Герой нашего времени – роман в новеллах. Мертвые души – вообще поэма. Это каждый раз изобретение полностью мира и воссоздание его. Это особый подвиг.

Короче говоря, крутясь вокруг этого и, прожив так долго, что я попал целиком в эпоху постмодернизма и был некоторыми сочтен чуть ли не его основоположником, я стал приходить к некоторым идеям, что есть что-то такое врожденное: в человека как бы впечатан текст. Есть маленькие текстики, а Текст – это великая единица, жанровая. Текст – это связь всех слов на протяжении жизни от начала до конца, от первого до последнего. Связь всех слов это то, что и кибернетическая машина не сделает. Это сделает только автор. Тексты бывают больше, меньше, длиннее. А потом оказывается, что все, что человек написал, - если это было серьезным развитием, - есть один текст. Поэтому не просто тщеславия ради и монумента для издаются академические собрания. Потому что там брака не было. Это варево одного текста. Вы издаете, действительно, - книгу Пушкин.

Как-то я увидел, что, в принципе, в человеке заключено листов сто качественных текста. Это не в укор Сименону, который написал 300 романов, и все на уровне, но лишь некоторые превосходны. Сименон это западное производство: другой мир, другие заработки, другая система. У нас к этому переход начинается только теперь и не у всех. И, думаю, нынешний успех Акунина-Чхартишвили связан с тем, что это профессионал. Я могу сказать: а я – нет. Это не в упрек ему и не в похвалу мне. Я – нет. Я профессионалом становлюсь несколько раз, когда ясталкиваюсь с жанром, который я не делал. Поэтому я вишу над пьесой всю жизнь, потому что ее надо сделать или замечательной, или вообще не делать. Написать водевиль хороший и помереть, если вспомнить слова Чехова. Это еще остается моей мечтой.

Помню, когда я написал “Уроки Армении”, ко мне практически все республики обратились: “Напишите и нам”. Это не значит, что они хуже. Но я говорю: я это уже сделал, это не только Армения, это – модель страны, модель республики. – “Обидно, почему не Азербайджан?” Мне даже засылали от Алиева людей, когда мне плохо жилось, говорили: “будешь жить замечательно, будет отдельная дача, какая там Армения…”

Когда я написал “Колесо”, что-то вроде из области ДОСААФ, про мотоцикл, - планеры стали просить, трактора… Или другой спорт. Нет, я уже это сделал. Снимаешь какую-то модель.

Это в области прозы не совсем беллетристической. Это помесь жанров, потому что путешествия стали и очерком, и прозой, и эссеистикой, всем на свете. То есть, когда пишешь, рождаешь жанр. Это традиция русской литературы, которая родилась в моем любимом “золотом веке”, когда Пушкин, Лермонтов и Гоголь пользовались “правом первой ночи”, что ли, при описании русского мира и в пользовании русским языком в таком естественном современном звучании.

-Да не должен, пишите, сколько влезет. Но если есть такой врожденный с объем, то вы не можете родить слона, а потом сказать: а нельзя ли его сделать побольше? Нет, тут есть такая штука под названием развитие. Внутреннее развитие. Если ему подчиняться, то окажется, что Текст имеет какой-то пик и, так же, как возраст, имеет подъем и спад. Юношеский период, потом зрелый. И когда старик впадает в детство, то это не обязательно маразм, а довольно точная симметрия.

Потом, к счастью для жизни, вообще появилось намного больше форм. Кроме литературы, появилось много форм, окружающих жизнь. И литературоцентризм отпал, вызывая жалкие слезы, что “раньше было лучше, а потом хуже, раньше литература имела большее значение…” Раньше литература использовалась не по назначению.

По сути дела, в литературе столько же исполнителей в высоком смысле слова, то есть читателей, как у композиторов – музыкантов. Это то же самое. Требует некоторого дарования и некоторого труда. И это всегда суженый круг. Конечно, надо писать, чтобы быть понятым. Бред, который на меня навешивали, что я элитарный, недоступный, - это абсолютная чепуха. Я совершенно почвенный писатель, который писал из полной тьмы настоящего времени на уровне того, до чего можно было додуматься, на багаже того времени.

Поэтому по тем тропкам теперь легко ходить, как по букварю. Все то, что являлось когда-то сложным, является теперь детской классикой, да? Как, собственно, и положено настоящей литературе. Она должна становиться детской классикой. Но для этого надо не разучиваться читать. Надо вспомнить, что Дон Кихот, Робинзон и Гулливер – это не детские книги. Они просто легли в суть европейской цивилизации. Теперь уже, конечно, только специальный специалист будет читать их как взрослые книги.

Так что это работа такая странная, которой работой назвать никогда нельзя. Неприлично называть работой. Мандельштам сказал: “что бы я ни делал, даже если бы я таскал на плечах лошадей, все равно я никогда не был бы трудящимся”. С большим презрением. Толстой писал как-то, - “что я такого, собственно, делал?” - Это Толстой, который мучил себя по-черному всю жизнь, какие грузы вытаскивал: “получал неплохие деньги за не самую тяжелую работу”. Это Толстой. А у нас говорят: значение писателя упало… Ерунда собачья. Пиши, никто тебе этого не запрещает. Вот.

-Напишу. Я буду долго столковываться о параметрах. Взвешу, что я могу сделать на 220 страниц. У меня будет выбор из 2-3 замыслов, я предложу ему один. Если он мне даст отличный аванс и отличный срок, напишу. И даже буду рад такой провокации. Один раз я такую провокацию сам себе устроил. Когда у меня трудности были, когда я был после операции на мозге, и боялся, что вообще не буду ни к чему способен. В это время возник наш “Плейбой”. Мы договорились. У меня одна глава была. Я придумал форму так, чтобы реабилитироваться после операции.

-Да, из той же оперы. “Преподаватель симметрии” до сих пор не дописан, я буду его дописывать. Он бесконечен. Договорились мы, так как в “Плейбое” положено печатать хорошую литературу. Я говорю: “Согласны: я вам даю одну главу, а вы мне тысячу долларов?” Глава – тысяча долларов. Согласились. Потом, правда, вместо пяти дали три. За пять глав. Но я попал впервые в такое положение. Сам себя в него поставил. Мне нужно было вытащить себя из послеоперационного комплекса.

Возвращаясь к тому, что сюжет в русской литературе не был разработан. Им, кстати, вплотную занялся Набоков, как отсаженная, как я говорю, ветвь русской литературы. Не эмигрантская и не советская, а как продолжение серебряного века. Он этим потом и в американской литературе занимался.

То есть, короче говоря, что такое литература, неизвестно. Единственно, что хоронить ее абсолютно преждевременно, потому что без литературы человечество утрачивает память. Сколько ни набивай память в другие параметры, формы индивидуальной и национальной памяти, не зафиксированные в языке, исчезают.

Так я обрисовал общий круг. Исписанность – вещь положительная.

-Да, и все сошлось. Потому что, когда я складывал, я думал, что это искусственно. А потом прочитал первую фразу. Она не была вписана потом, она была написана в 60-м году: “Хорошо бы начать книгу, которую будешь писать всю жизнь: ты кончишься, и она кончится”. А кончается сценой у Белого дома. Причем, каждый том повторяет более-менее всю историю с наплывами. Я все время хотел доказать, что это одна книга в каком-то сверхсмысле, и поэтому в дизайне предусмотрено перечисление на клапане всех томов с выделением одного. Но это все равно не так легко внушить читателю. Есть даже проект выпустить ее в одном томе. Потому что я так прикинул: что такое Пушкин? Это 100 печатных листов. Что такое Гоголь? С помощью академизма можно определить количество томов. Но законченных произведений это 100 печатных листов, - это какая-то мечта. Улисс, Война и мир, Архипелаг ГУЛАГ, Тихий Дон. Это такая идея – сто.

-Детям, внукам – сошлось в какой-то год, что им в сумме сто лет. Сейчас уже значительно больше, потому что каждый год они уже набирают в семь раз больше. Каждый год я приобретаю по семь лет в их возрасте. Но когда было сто, я как-то про себя это подсчитал, - и решил, чтобы всего у меня было сто. Сто книг. Сто любовей. Сто друзей. Сто рублей. И потом сказал, как бы в шутку – сто зубов. Все, конечно, удивились, как зубов может быть сто? Только несколько лет спустя я понял, что это была отнюдь не шутка: именно сто. Если считать молочные и вставные. Сто стран, сто городов и так далее. Это какое-то насыщение – сто. Недаром, век это сто. Недаром человек с трудом доживает до ста. Я знал долгожителей, и вот достаточно часто обрыв происходит в 99 лет.Что тут происходит, я не знаю. В общем, все серьезно.

Вопрос, что вы сейчас делаете или над чем вы работаете, вызывает, конечно, жгучую неприязнь. Нет, я продолжаю работать. Просто я этого не замечаю. А потом будут говорить: а где следующее? Я помню, когда вышла “Неизбежность ненаписанного”, книга, в которой содержалось больше половины нового, никто, критика, во всяком случае, в упор ее не увидела. Читатель, правда, расхватал сразу же. Первый и второй тираж читатель взял.

Ведь надо же еще учесть, что в чтение автора, если уж он зажился так надолго, включаются разные поколения. Когда мне говорят достаточно искренне какие-то люди, что “мы выросли на ваших книгах”, я говорю: “Мне, конечно, очень приятно, но почему вы такие старые?” Немолодые почему такие? Зачем?

Включаются другие поколения. Другие поколения могут включиться с любой книжки. Могут с этой, могут с той. Потому что, в общем, раз это один Текст, то он многомерен, многопроницаем. Кто может похвастаться, кроме специалистов и очень уж рьяных поклонников, что они прочитали всего Толстого или всего Достоевского. Нет. Писатель начинается с читателя, но это особый вид чтения, примерно, как обучение теории. Вы же не будете читать все книги по теории относительности. Вам должно стать ясным общее движение. А литература, и русская литература, в особенности, это такая область большой точности. Она имеет развитие и имеет свою точность. Вот сколько тебе может открыться нового, - это не значит, что какая-то книга хорошая или плохая. А если там открытие по отношению к движению, развитию языка, жанра, прозы, какого-то мирового взгляда, то всегда будут требоваться молодые писатели, у которых достаточно энергии выразить картину мира, которая никогда не бывает видима современниками. Никогда. И никогда не бывает адекватна даже гласности. Вы заметьте, что во время гласности у нас единая картина мира пропала. Мы все можем знать, а картины мира нет. А в то время, когда все было запрещено, люди умудрялись даже “Правду” читать и находить в ней информацию. Не веря ни одному слову, сопротивляясь всему, но тем не менее имели более ясное представление о жизни.

Так что кто-то совершает свой очередной тяжелоатлетический подвиг, - поднимает штангу. Мне это удалось пару раз, и то только тогда, когда кончалась история описания. Все цинично как у историка: кончилась жизнь, человек умер, давайте писать его биографию. До этого биографии нет. Эпоха кончилась. За “Пушкинский дом” я сел, когда сняли Хрущева. Почему? Но почему-то именно в этот день. А вернулся к “Оглашенным”, которые копились долго, в тот момент, когда пала империя. Ясно уже было, что ничего не произойдет, как сможешь, так и захочешь. И тогда сложился весь корпус Империи.

Два подхода там есть этих тяжелоатлетических. Но вот эта аутентичность, адекватность построения картины мира из сегодняшнего дня и современников, да еще в такой литературно утяжеленной форме, это - подвиг в таком церковном, православном смысле, на который ложится готовность к труду. Я, например, не верю, что могу сделать аутентичную картину нынешнего мира. Все, я уже скоро 50 лет в литературе, - мне это не под силу. Хотя писать я буду, и книги у меня складываться будут. И напоследок у меня оставлен “Преподаватель”, которого я наращу все-таки. Это уже отдельно. Хотя был уже готов проект, и был готов издатель – сделать такой кирпич в одном томе. Чтобы было визуальное доказательство, - пусть это будет неудобная и малочитаемая книга, - что это одна книга.

Мне кажется, что если человек пишет произведение и, окончив его, не чувствует, что он опустошен, то он его и не написал. В это произведение каким-то образом должно войти все, что в нем было. А дальше происходит следующее. Если оно написано, то истощенное восполняется каким-то приливом энергии именно за счет того, что ты полностью опустошен. Вот тут свежее ведро кто-то плеснет. И тогда закрутится следующий замысел. Когда ты можешь отдыхать и поплевывать, нет, следующий замысел уже начинает там вить хвостиком, проходить стадию рыбки и птички и развиваться в плод. Но обязательно отдать надо всё.

Я занимался много Пушкиным – предельно исписанный писатель. Причем, каждый раз. Дотла. Каждая его осень, невообразимая, потому что не по силам представить, что один человек может столько сделать, - он все делал, что мог, потому что каждый раз это бездны мрачной на краю. Для него что женитьба, что Сибирь, - перемена положения это всё кризисное состояние. Исписался, - счастлив, гуляет, поплевывает, а там уже снова он опять скучен и, как наркоман, ему нужна игла – очередная Болдинская осень, иначе он себя человеком не чувствует, накопилось. То есть исписанность это достоинство, качество. Кому сколько отмерено неизвестно, но отдавать нужно только все.

Потом надо быть в меру ленивым человеком, чтобы именно все и отдать. Потому что для чего я буду все растягивать: сделал и гуляй. Так что это такая штука: лень - мать качества. Когда считаешь, что если делать, так надо делать хорошо, а иначе – зачем делать? Много амбициозности вырастает на чисто физиологических особенностях. Сделай, так хорошо. Много – не надо. Хотя главная задача – лишнего не сделать. Это одна из таких нормальных задач, которые хорошо ограничиваются ленью.

-Да, что-то в этом есть. Если бы этого не было, тогда и смысла нет: сиди себе и пиши. Я даже так думаю, ладно, я все хлещусь, что русская литература непрофессиональна и тем и замечательна, - но чем отличить графомана от профессионала? Я говорю, что как в том анекдоте, - чем отличается педофил от педагога? – Педофилы любят детей. Так вот графоманы любят писать. Так это их счастье, и я могу им только позавидовать. Тем более, что это область совсем небезнадежная.

Прелесть и ужас того времени было в полной неангажированности писателя. Он сам себя должен был заставить написать текст. Потому что его, скорей всего, не напечатали бы, а, может, и неприятности были бы, если он писал его от души. В чем дело? В амбициях определенного рода, очень серьезных, да? Амбиция в самом замысле. Он - в тебе и вдруг выдвигается: ты можешь это сделать. Может ли ученый дальше не считать, если ему померещилась какая-то формула? Вряд ли. Я не уверен, что кто-то что-то по-настоящему делает за деньги. Очень хорошо за это получать деньги. И желательно больше. Но мой любимый тезис: работает – работа. Иначе получается раб. Да, взялся из-за денег, а потом увлекся, забыл про деньги, забыл про свое величие и значение, тебя увлекает сама работа. И она вдруг делает гораздо больше, чем ты можешь. Потом читаешь и – полным-полно подарков: ты этого не подумал, ты этого не знал, этого вообще вообразить не мог. Она сама сделалась.

Или вот я недавно разговаривал с учеными. Ну, они гораздо больше меня знают. Вот поиск цитаты, допустим. Вот я пишу, мне надо к сроку, я не читал тот корпус, который мне необходим. Беру, снимаю том, открываю страницу, - мне нужно именно это. Культура, творчество – это система. Если ты вошел в систему, ты, в общем, знаешь, где чего лежит. И тебе не обязательно сначала составить полную опись того, на какую полку что положил и сверяться с каталогом. Ты знаешь систему, - у тебя рука протянется туда, куда надо. Так что вот эта цельность она меня очень занимает, потому что она важна и в отношении к жизни, и к природе. И, кстати, мир подошел на уровне кризиса большого экологического снова чуть ли не к античному пониманию мира. Так как специализации зашли слишком далеко, - как метастазы. Есть нужда в цельном взгляде. Почему существуют всякие слова с приставкой эко – экономика, экология, что там, экуменизм. Потому что важно, что Бог один, и важно, что мир – цел.

И мир получается – тоже текст. Мир был же закончен. Кстати, вот исходная модель. Даже если сотворенность мира является метафорой, все равно он был целостно законченный, вы за пределы шарика не выйдете...

Гитлер…нехороший человек…запретил испытания ракет, потому что в это время верил, - всякий тиран имел свою космогонию, у Сталина был Мечников, Шмидт, Опарин, - обязательно была своя теория сотворения мира, жизни, все сталинские фундаментальные теории, - а у Гитлера тоже были свои. То он верил, что Луна упадет на землю, потому что евреи притягивают Луну, а арийцы отталкивают, в этом борьба состоит. То верил, что вообще земля внутри хрустального купола. Совсем уж такая теория… И как ни странно, он был прав. Потому что натыкали озонных дырок, посмеиваясь над его темнотой.

То есть все представления имеют модельную правильную окраску. Замечательно, когда я писал о Хрущеве, которого я упомянул. Среди множества ошибок как бы, за которые его не любили и проклинали, некоторые до сих пор, - особенную ненависть вызывала кукуруза, естественно. Но, во-первых, заставь дурака богу молиться, как у нас, или генсеку. А на самом деле, благодаря ему, граница кукурузы продвинулась на сто километров к северу.

-Да нет, там и другие, Баланчин, Мильштейн, они тоже не собирались выкладывать. Нет, это секрет. Какой-то фон должен в это время проходить. И вот, когда живая аудитория, и ты понимаешь, на кого ты работаешь, тут можно начать, что называется, подмахивать. То есть шутить и байки рассказывать. Их можно и нужно рассказывать, но они должны быть уместны, как и цитаты. Они должны рождаться в процессе разговора. А, в принципе, заготовка не проходит. И вот начинаешь выбирать – как усреднить свою речь, да? Начинать говорить проповедь на уровне последних своих мыслей – вроде никто не должен понять. Начнешь говорить зады, не знаешь, кто что прошел. И вот видишь зал и ощупью начинаешь понимать, что, нет, ты работаешь на одного. На того, который способен понять. И видишь, как зал начинает подтягиваться через его реакции. Несколько людей упадет со стула. Заснут. Но важно, что все-таки ты зачем-то был перед людьми. Зачем-то. Не потому, что ты проповедовал, не потому что учил, а потому, что ты выдавал продукт. Крестьянский совершенно продукт. Это работа.

-Да, видно, что энергия. Это уже стало такое модное слово – невидимое. Все происходит на невидимых уровнях, на самом деле. В том числе вы думаете, что экологически чисто – говорить?

-Не Архимеда. А этому очень хотелось в Академию попасть: там среда, уровень. А они демократично пускали каждого, но не каждого потом принимали. И был примерно такой разговор. Пусть меня античники простят, потому что это будет пересказ пересказа пересказа, то есть отдельный сказ. Они ему говорят: Ну скажи, в чем твоя идея? Он говорит: представляете, если такой объем, полностью замкнутый, но с одной стороны открытый, скажем, куб, но без одной стороны, и туда вы даете энергию, силу какую-то, скажем, пар, то куда ему деться? Он отходит назад. – Они говорят: молодец, гуляй. Ему показалось, что такое посещение мало что дало, молодой еще. Он поработал еще, принес эту вертушку. Ему говорят: что это у тебя такое? – А помните, я вам рассказывал? А вот если это подогреть, то пару некуда будет деться, и оно начнет вертеться. – Но ты же нам, собственно, в прошлый раз уже все рассказал! Мол, что ерунду показывать… Ну ладно, ходи. Ходит, все мало ему аплодисментов для тщеславия. Продал эту штуку жрецам – для чудесного отворения ворот. Они там подогревали внизу, и ворота открывались. Ученые выгнали его из Академии.

Вот идеальная схема жизни идей. Делай свое дело, но при чем тут Академия? Когда юноша объяснил им, что вот куда денется сила, если ей некуда будет деваться, то это была мысль. Литература тоже развивается такими путями. А, в принципе, в ней, в русской литературе есть до сих пор элемент чистой высокой теоретической физики или математики: пойти куда-то дальше. В поэзии это более ощутительно, хотя тоже слишком много людей стало писать на слишком высоком уровне. То есть слишком много ее. Новость-то произвести достаточно сложно. Был такой поэт, драматичный внутри, очень знавший и любивший поэзию, Анатолий Передреев, у которого ощущение поэтической высоты не полностью совпадало с тем, что он мог сотворить в эту минуту. Хотя написал целый ряд замечательных стихотворений. Действительно, есть ведь люди, чувствующие так высоко, что это же целое страдание – попробуй написать так.

В общем, Передреев написал такие строчки, про Москву, провинциал про Москву. “В этом городе, старом и новом… Имеется в виду, наверное, человек, приехавший в Москву, - татата татата татата – нелегко поразить его словом, удивить выраженьем лица”.

Язык ведь это что-то гораздо выше нас. Вот вчера по телефону разговаривали с Беллой. Она что-то журчала, журчала. Про язык. Кто-то ее пытал насчет языка, сейчас эта реформа, очередной грабеж в невидимой сфере, буковку какую-то украсть хотят, мало им. Букв тоже должно быть сто. Молочные выпали, вставные вставлены. Великая история с Маштоцем, изобретавшим армянский алфавит, что ему, когда он все изобрел и стал переводить, не хватило буквы. И он еще одну нарисовал. Вот это – правда. Еще одну нарисовать. А то написал лишнюю и выкинул. Нет, все это жило. И мы с ней говорим, и я говорю: Слушай, Белла, странно, а неужели нет ни одной молитвы о языке? Она сказала: должна быть.

Надо поговорить с каким-нибудь грамотным батюшкой, молятся ли за язык? Потому что настолько язык самостоятельно живущая, очищающая, выживающая структура, и, в общем-то, выносящая на себе человека через довольно жуткий исторический период. Что делал с языком советский режим, а язык, возможно, только обогатился. Что-то воспринимает, что-то выплевывает, в общем, живет великолепно, тем не менее. К нему упреков нет, как он работает. И в любое слово можно вдруг впасть с полным восторгом, как о предельной информации. Сколько ты его проговаривал, а не замечал. Вдруг ты видишь: а там все сказано.

-В лечебных. Человек погибал, и черепушку ему долбили. Так что ничего особенного в этом нет. В языке, оказывается, все запечатлено. И потом это выплывает. Этот год, кстати, очень важный. После пушкинского юбилея следующий главный юбилей: в этом году 200 лет Далю. Он продолжил пушкинское дело и, действительно, единственный наследник. Мало того, что он принял пушкинскую смерть как врач и получил сюртук простреленный, и ему достались эти слова Пушкина: “Мне показалось, что мы лезем по полкам. Так полезли, полезли вместе”. По полкам. Это, как ступеньки, - книги. И он с такой чисто немецкой (будучи датчанином, немец это в таком широком смысле, иностранец, русский-русский господин), он всю эту штуку сделал, которую ни один институт бы не поднял, а он поднял. С систематичностью иностранца в русском пространстве сделал великую книгу. Она – равновелика Пушкину. Пушкина поставить рядом, и Даля поставить рядом. Вот это самый настоящий продолжатель Пушкина. Есть еще изумительные слова в словаре языка Пушкина, который потом составили. Все это делали люди, между прочим, без компьютеров. Сейчас нажатием одной клавиши можно сделать их работу. Но не делают. Так что Далю в этом году мы очень должны поклониться. И на фоне этого юбилея эти доморощенные реформы…Не все, что проще, лучше.

Так вот, у Мольера, кажется, сказано, что мы не знали, что говорим прозой. Мы прозой не говорим. Мы говорим устной речью. Хотя природа литературы заложена, конечно, во всем. Природа литературы хотя бы в том, как ребенок начинает говорить. Там природа поэзии и природа прозы. Человек начинает говорить, - я на своих детях это много раз видел, не знаю, насколько это в психологической и педагогической литературе отражено, - но он начинает о себе говорить в третьем лице. То есть уже в форме повествования. Форма повествования рождается раньше. Сначала это приказы – дай и на, односложные слова, которые созвучны будущим ритмам. И будущим ритмам - лепет. “Он опыт из лепета лепит, и лепет из опыта пьет”. А дальше – проза. Развитие личности это проза. Переход на “я”. Там бездна вещей всяких, природа литературы, так же как природа наших коммуникаций, языка и жизни, тут очень много таких корней, которые никогда всерьез не рассматривались. Мы подслушиваем, подглядываем, - это сразу формы литературы. Растворенные в практике жизни.

-Вчера я об этом с кем-то говорил. Да и вообще в последнее время все чаще об этом говоришь. Ну, 64 года мне стукнуло. Необычайные ряды, в которых ты видишь неслучайность того, что с тобой случилось. Слишком перегибать, что это высечено на какой-то пластине нельзя, но видно, насколько ты соответствуешь случаю и как ты совершаешь данную тебе свободу выбора и так далее. В общем, все довольно чудесно получается.

Сейчас довольно часто… не хочу даже в эту сторону, но… слава богу, что отремонтировали храмы, в них идут службы, это замечательно. Чем больше будет этого, тем лучше. Но церковь и вера это вещи далеко не совпадающие. И вот когда меня спрашивают, чего и как, я стараюсь уклониться, но делаю это профессионально. Я помню как она, вера, возникла. Как она была в детском таком возрасте, на грани чуда и выживания, она не обсуждалась, это еще ангел над тобой работал, условно говоря. Там же дополнительный ангел у детей. А вот когда я был уже взрослый, мне было лет 26-27, такой лермонтовский переломный возраст, я чего-то написал из того, что мне до сих пор кажется едва ли не лучшим. Во всяком случае, самым сочным, новым. Хотя прошло уже сорок лет. И вот однажды еду в метро и понимаю, что схожу с ума. Лица на меня плывут. Что-то такое. Недавно по телевизору узнал слово – охлофобия, что ли. И вдруг как бы написалось на этом сталинском мраморе строка – как бегущая строка,- “Без Бога жизнь бессмысленна”. И я спокойно спустился. Для меня это была грань безумия. Либо вера, либо безумие.

Какую я себе нашел веру, это мое личное дело, да? Не в смысле выбрал ли я обрезание, минарет или православие. Конечно, я традиционно православный человек. Для меня это так же любо как язык или, скажем, народная песня. По крайней мере. Но ни одна конфессия не должна кичиться перед другой. Это уже очередной бред, очередная агрессия и очередной безверие – очередной бес. С которым так активно борются снаружи, забывая, что он всепроникающ и находит множество форм, хотя бы в гордыне, - самый изощренный грех. Самый изощренный, самый мутирующий, самый неузнаваемый. Может выглядеть как чрезвычайное самопожертвование, как угодно.

Но меня интересовало, как он укладывался мыслью. Настоящие ученые говорят очень скудно. Как и настоящие думающие люди. Особенно ученый, потому что приблизительное или вообразительное - это область твоя личная, или область художественная. Я могу болтать, как хочу, а ученый будет взвешивать свои слова. И не потому, что он ответработник, а потому что наука имеет дело с тем, что она может доказать, а не с тем, что она может почувствовать. Почувствовать это то, что она должна еще доказать.

Я ему как-то доверчиво говорю одно из своих безумий, с юности у меня это было. В детстве я пытался вообразить себе, - думаю, что все это прошли, даже в мои послевоенные времена, а уж потом наверняка это общее детское – попытка представить себе бесконечность. В головокружительное, наркотическое состояние приходишь. Потом это упражнение отпадает. И такого же рода упражнение – представить себе возможность жизни как таковой. Ну и тем более умножить на всякую фантастику, инопланетяне разные шастают туда-сюда, жизнь на других планетах…А я вдруг пришел к выводу, что ее просто нигде больше нет. Почему? Потому что она невозможна. Ее физически, психически, как угодно, ее, этой формы не существует. Она невозможна. А это уже приближает к каким-то богостроительным идеям, быть может. И вот я как-то это лепеча, ему говорю: “Скажите, как вы думаете, это что, естественно идущий эволюционный процесс, который приведет к жизни, или, действительно, тот момент безумия, когда это представляется невозможным, имеет под собой какую-то почву?” Он выслушал мой лепет, выдержал паузу ненарочную и сказал: “Вы правы”. Был весь его ответ. Вот вам еще одна грань. Мне было приятно. Потому что он меня успокоил своим авторитетом. Значит, это не было безумием. Это как бы из тех основ…

на это права. Наверное, прототип какой-то был. Но остальное – Платон. Платон есть великий мировой писатель до сих пор. Читаешь это как живое. Потому что у него живой герой. Не потому, что это великолепно выраженные философские мысли. Так что, может быть, Платон придумал Сократа. Но тогда это так гениально, что все Шекспиры и Сервантесы лежат в пыли. Если такое достижение было сделано.

Вот так помянули. Я, правда, с опозданием узнал о его кончине, где-то болтался. И понял, что хотя наше общение было кратким, но я всегда оставлял за собой возможность, что оно еще может случиться. Он мне, во всяком случае, не отказывал. Но вот не случилось. Это тоже достаточно банально, но точно: убыль большого человека ощущаешь как личную утрату независимо от степени родства, близости и знакомства: он в тебе участвовал как живое начало. Современник – это то, что требует осуществления. Тебе нужна поддержка. Ментальная поддержка осуществляется тем, что какое-то количество людей ты считаешь собой. Есть люди, которые ищут авторитеты и хотят подчиниться авторитетам. У меня, как у выросшего в авторитарности ребенка, авторитетов практически не было. Но вот то, что пускалось в сознание как современно живущее, то, что признавалось, становилось абсолютно необходимым. И вот утрата какого-то звена это дыра в ионосфере. Там уже пусто. Хотя можно было всего иметь гораздо больше. Образования больше. Авторитетов больше.

-На самом деле эту биография я пытался вынуть в “Неизбежности ненаписанного” и “Грузинский альбом” был подходом к этому. Но как только возьмешь установку написать откровенно по ключевым моментам, то это заканчивается. Но чудеса в собственной жизни, - не твои, - чудеса стали виднее теперь. Я вижу чудесность и в том, что я живой. Я знаю, сколько раз я был спасен. И в том, что я не до конца выжил из ума. И в том, сколько мне прощено. Я вижу много чудес. И много очень странных выпадений в осадок. Например, то, что мы находимся вблизи Ленинградского вокзала. Я приехал сюда из Ленинграда, живя около Московского вокзала. У меня была там на третьем этаже квартира 28. Я получил в Москве квартиру в этом доме 20 лет назад, и это был третий этаж, квартира 28. Потом я пытался выменять квартиру из этого дома, не смог, я три квартиры поменял в этом же доме, никакие другие проекты не удаются, я так в нем и живу. А когда снова квартира в Ленинграде образовалась, последняя семья, это была квартира уже совсем напротив Московского вокзала. Так что, когда мне надо съездить домой, я перехожу улицу, сажусь в поезд, приезжаю, перехожу улицу, вхожу домой. Так что начали выпадать такие вещи. Так же как видишь способность к поступкам и поведению. Это становится очень ясным. Автобиография как бы начинает вырисовываться. По ключевым каким-то событиям.

-Но она могла и войти в какой-то пристойный и уместное описание или пригодится как эпизод. Но я ему очень благодарен. Потому что мы отказывали животным в уме. Как бы мы ни очеловечивали кошек и собак, на самом деле это они нас очеловечивают, а не мы их. То, что он еще и в каком-то нашем, высокомерном человеческом плане личность, вот это важно. Сейчас, слава богу, стали говорить, правда, на уровне научных сенсаций, о чувствах растений. Я говорил о крестьянском труде, но это, скорее, ремесленный, в средневековом таком смысле. – Человек, который живет тем, что создает продукт, он мне мил и очень дорог. Потому что, в общем, это тоже ремесло – книжку сделать. Это продукт. И я чувствую себя никому не обязанным.

Когда я уже профессорствовал, - я закончил тем, что профессорствовал в Америке, я честно скажу, что я не читал эту же фразу у Набокова тогда, но мы слово в слово сказали одно и то же. Потом мне пришлось писать предисловие к его курсу лекций, я прочитал, и вступительная лекция дословно начиналась теми же словами, что русская литература умещается в две тысячи страниц. Это то, о чем вы можете знать – всё. А это важно, это очень сильная вещь. Когда вы знаете всё, этого достаточно, вы можете уже все забыть после этого. Но знание чего-то всего – этого достаточно, как зерна. Человек может заниматься другими делами, потому что уже есть система какая-то. Потом я нахватал высших образований – по халяве.

И еще такие две вещи. Когда я сочинял “Колесо” и учитывал свой спортивный опыт, что весь мир спортсменов делится на рекордсменов и чемпионов. Две разные породы людей. Хотя иногда, в звездном случае, объединяется то и другое. Но, в принципе, это два разных типа. И два вида спорта меня всегда гипнотизировали, это прыжки в высоту и штанга. Я думаю, что же меня гипнотизирует. Меня гипнотизировала горизонтальная линия, поднятая над силой тяготения. В одном случае, что-то легкое, в другом – тяжелое, но в том и в другом случае установлен уровень. В одном случае человек его перепрыгивает, в другом – поднимает. И вот там человек, который поднимает на полкило больше или прыгает на один сантиметр выше, казалось бы, что такого. Но я беседовал с разными спортсменами, которым часто отказывают в далеком уме. Нет, это, прежде всего, интеллектуальная победа. Духовная победа. Такой человек простым не бывает. Он может сколько угодно выглядеть неотесанным и не уметь выразить, но он знает нечто о том, как превзойти то, что другие не превосходили. Наверное, ученый своей интуицией делает то же. Если он не сделает, сделает другой, это правда.

-Есть библиотека прочитанных книг. Тут судьба тоже у каждой своя. Какие книги печатали, какие нет. Например, сейчас можно прочесть все, можно выбрать. Но когда человек вступает в процесс чтения, если он читатель, он с какой-то книги начинает, с какой-то продолжает, и, в общем, мне понятно, что те 10-20 книг, которые построили меня, образовали мне душу, - образовали в смысле образования, душа была, - они могли быть и другими. Потому что в этот момент тебе была нужна какая-то доза духовного питания для роста, биографически оказалась эта книга. Но могла оказаться и другая. Нельзя сказать, что другого продукта нет.