ПЕТРОВИЧ СЕГОДНЯ ЭТО ЛЕОНАРДО ВЧЕРА.

-Да, в Кащенко клали разных больных, в том числе людей искусства. А так как я уже в то время был склонен к творчеству, мне давали художников, поэтов, и я довольно быстро находил с ними общий язык. С Губановым мы подружились. Встречались и вне больницы потом. Он довольно хорошо ко мне относился, звонил по ночам, был со мной на “ты”. То есть отношения вышли за рамки отношений пациента с врачом. После его смерти я долго переживал, считая, что, как врач, отчасти виноват в случившемся. По моим предположениям, хотя и не доказанным, это было самоубийство. Не бывает таких совпадений, чтобы поэт умирал в день своего 37-летия. Тем более, что накануне, потеряв мой домашний телефон, Леня искал меня через больницу, а там домашних телефонов не давали. К тому же меня не было тогда в Москве. У меня был подаренный им самиздатский сборник “Волчья ягода”, его рисунки. Некоторые из них он мне дарил, несколько я купил, он их продавал по 5 рублей. Была еще магнитофонная пленка с чтением им стихов. Которая потом исчезла на сороковинах его смерти, которые были в большой мастерской художника Доброва в Столешниковом переулке. Там было очень много людей, из которых только единицы знали его в последние годы, когда он довольно тихо существовал, работая пожарником, много писал, рисовал. Большинство помнило его по бурным временам расцвета СМОГа, “союза молодых гениев”.

-Да, был такой перестроечный период безумных нападок на психиатров. Многое валилось в одну кучу. Практически каждое издание по несколько раз мусировало эту тему. “Собеседник” напечатал статью, как мучили Губанова. Много лет спустя я, кстати, разговаривал с автором этой статьи. Это был Игорь Мартынов, с которым я работал в журнале “Столица”. Он извинился, сказал, что на какой-то встрече ему что-то такое рассказал санитар и так далее. На самом деле к Губанову относились в больнице все очень хорошо. Он даже стихи там читал докторам. Поступал он в больницу, говоря обывательским языком, с идеями преследования. На каком-то этапе жизни его, действительно, преследовал КГБ, но потом это стало болезнью. К тому же еще были запои, перепады настроения.

-Я не был его лечащим врачом, как в случае с Губановым, просто работал в отделении. Лечащий врач в психиатрии значит очень многое. Ты беседуешь часами со своим пациентом, и наступает момент, когда ты знаешь о нем, как никто другой. Венедикт Ерофеев лежал у нас много раз и в Кащенко и потом, когда мы переехали на Каширку. Удивительно, что при его махровом алкоголизме, описанном в “Москва-Петушки”, при множестве “белых горячек”, с которыми он поступал, в нем совершенно не было алкогольной деградации личности. В этом смысле он был уникальным пациентом, достойным описания в специальных психиатрических трудах на тему алкоголизма. Он абсолютно выпадал из типичного течения болезни. Вне запоев это был совершенно рафинированный интеллигентный человек.

-Я не могу говорить о том, что творилось во Владимирской или в загородных психиатрических больницах. Но я знаю больницу Кащенко, знаю врачей. Эти люди спасли очень многих от преследования КГБ, от судебных процессов. И диагноз, который они ставили, освобождали от очень многих проблем. Конечно, можно сказать: “ах, вы считаете человека ненормальным только потому, что он инакомыслящий!” Но “нормального инакомыслящего” ждал лагерь. Кроме прочего, инакомыслящие, действительно, не очень нормальны, если понимать норму как усредненную серость. В этом смысле, мой взгляд несколько отличается от общепринятого сейчас. К тому же психиатры это такие же люди, как и в любой другой профессии. Среди них есть ублюдки и полные идиоты, и есть люди интеллигентные и образованные. Так же как в журналистике, в армии или, скажем, в хирургии.

Пять тысяч одних Петровичей.

-Можно сказать, выздоровление было постепенным, ремиссия затяжной. На самом деле я рисовал еще со школы, что-то пописывал. Первый раз мою карикатуру напечатали в “Неделе” в 75-м году, когда я еще был студентом. Потом печатался в “Литературной газете” в “Клубе 12 стульев”, пописывал в “Рога и копыта”. Но свою роль, конечно, сыграла перестройка. Появилось ощущение, что ты можешь сам изменять свою жизнь. Тогда же появилась Битца, куда пришли художники с картинами, и куда пришел я со своими друзьями. Диссертацию я уже написал, ее читала моя руководительница, у меня оказалось три свободных месяца, я много рисовал, общался с художниками, продавал картины в Битце. Даже купил на эти деньги свой первый цветной советский телевизор. Но деньги не были самоцелью. Я получаю удовольствие от того, что делаю. Если за это еще и деньги платят, совсем неплохо.

- Нет, попозже. В то время я стал заниматься живописью. Прошли выставки в Бельгии, в Германии, в Италии, здесь в Москве. Я сделал несколько некоммерческих книг. Например, в книге Раймона Кено было сто моих рисунков, как бы графическая интерпретация текста. Потом меня много печатали в “Известиях”, вышла книжечка карикатур, я съездил с карикатуристами в Германию. В общем, такую бурную жизнь уже невозможно было совмещать с психиатрией, забирающей всего человека. В самом начале 90-х я начал работать с “Коммерсантом”, и там уже появился Петрович.

- Придумываю и пишу я все сам. Это могут литературно редактировать, как тексты для программы “Итого”. Картинку могут печатать или не печатать, это другой вопрос. “Коммерсант” дает мне полную свободу. Когда появились первые рисунки с Петровичем, никто не знал, что его ждет такая самостоятельная судьба. Володя Яковлев даже несколько насторожился: какой-то народный персонаж в шляпе, пьющий. “Коммерсант” ведь предполагался изданием для “новых русских”, под которыми тогда понимались образованные, говорящие на трех языках молодые люди, работающие на благо России. Это потом уже они стали персонажами из анекдотов. А Петрович как-то шел вразрез этой схеме. Но через неделю все вошло в норму, Яковлев к Петровичу относился очень ревностно.

На самом деле я очень плохо отношусь к людям, профессионально занимающимся политикой. Может, и в любой другой стране, но в нашей особенно, для того, чтобы пройти по лестнице власти и занять какой-то пост, нужно заранее совершить целый ряд предательств и нехороших поступков. Когда человек подходит к этой вершине, его представления о хорошем и плохом уже настолько изуродованы и смещены, что он вряд ли может быть симпатичен. К нему нужен совершенно другой подход, чем к нормальным людям. Мы должны понять, что к выбираемому нами человеку не применимы мерки красоты, добра, симпатии, которые мы прилагаем друг к другу. Там, у них другие измерения. Политик не может быть добрым в принципе, потому что занимается другими делами. Он не может быть честным в принципе, потому что уже совершил множество бесчестных поступков. Его цель знает только он сам, и он никогда о ней вам не скажет. И когда политик говорит, что пришел, потому что очень вас любит, это значит, что во всем, что он дальше скажет, ему верить нельзя. И в этом смысле для меня нет разницы между политическими партиями.

ТВ-Народ, который не понимает.

-Да нет, я занимаюсь сейчас очень многими вещами. Это и регулярная программа “Итого”. И семьдесят мультфильмов, которые мы сделали. Очень интересная работа, которая, к сожалению, не получила продолжения. Фильмы про Петровича на ОРТ попали в странную историю. Во-первых, это оказалась предвыборная кампания, выступать в которой мы не очень собирались. Во-вторых, получилось использование сюжетов в программе “Однако”, что тоже с нами никак не обсуждалось. Ничего изменить уже было нельзя. Потом мне казалось, что 70 фильмов это такой большой запас, который можно использовать рачительней, делать из них блоки, ставить в межпрограммное пространство и так далее. Сейчас эти фильмы лежат на полке, и, боюсь, мы больше их не увидим. В общем, выстрел случился довольно впустую, хотя работа была очень интересная.

Бильжо всех стран, объединяйтесь!

-Нет, это самостоятельные произведения, и если пародии, то не на другие песни, а на что-то совсем другое. Например, в “Последнем звонке” у меня была цель смешать школьный вальс, пианино, такую лирическую Москву, и все это вместе с уголовной тематикой, которая везде уже проникла. Мелодичные такие песни. У тех, кто больше понимает, они могут вызвать смех. У других - слезы. Нам в прямом эфире звонил человек из Ростова, который сказал, что если я когда-нибудь сяду, то я с этой песней буду на зоне свой в доску. Потому что, когда он слушал про этот “Последний звонок”, у него просто душа свернулась, и он был весь в слезах. Или недавно подвозил меня в машине человек, сказал, что тоже смотрел “Антропологию”. Говорит: “мультфильмы ваша – ерунда, рисунки – тоже. Но вы так поете…”

У нас же все абсолютно авторское, все придумано. В первом зале как бы ностальгическое путешествие в прошлое – без политики. В новом: путешествие в пространстве. Соединение этнографии и географии с идеей, что люди, независимо от расы и национальности, едины. Банальная идея, вызывающая большие споры и даже войны. У нас там все как в этнографическом музее плюс официанты разных рас, экзотическая кухня, латиноамериканские ансамбли.

-Судя по всему, фамилия идет откуда-то из Литвы, из Каунаса. Видимо, она была с другим окончанием, в каких-то документах она типа Билжойтис. Прадедушку по линии папы забрали в армию, он служил в Петербурге, и часть фамилии отвалилась. Он стал – Билжо, без мягкого знака. Мягкий знак вклинился потом. У дедушки было три брата. Один учился в Петербурге в Академии художеств и умер довольно рано. Младший, Павел, был неоднократным чемпионом по штанге, у него в блокаду погибла в Ленинграде вся семья, я его, единственного, еще застал. А еще один, Петр, играл на балалайке, и до революции они с оркестром поехали на гастроли в Америку, и там все остались. Им было лет по 15-16. Довольно нашумевшая была история. И вот этот дед вел в Америке передачу “Вокруг самовара”, возглавлял джаз, в 60-е годы, в оттепель приехал в Ленинград на гастроли, там с ним случился инсульт и дальнейшая судьба его неизвестна. Но известно, что в Америке он женился на негритянке. Так что, возможно, есть и черные родственники по фамилии Бильжо.