Ай да алтын, ай да толобас!

Писатель Борис Акунин выступил на правительстве и затеял большую игру со всем читающим человечеством.

-Это для меня вопрос непростой. С одной стороны, я человек непубличный, с читателями не встречаюсь, книжек в магазинах не подписываю, интервью мне удовольствия не доставляют, счастья от того, что люди сидят и слушают, что я говорю, не испытываю. С другой стороны, чувствую, что не давать интервью, тоже неправильно. Если ты пишешь массовую литературу, то будь добр выполнять некоторые правила игры. Интерес журналистов к твоей персоне означает интерес читателей. Значит, на вопросы отвечать надо. Но поскольку спрашивают, в основном, одно и то же, и я, естественно, одно и то же отвечаю, то когда вижу свое интервью в напечатанном виде, чувствую себя полным идиотом.

-Нет, отношения с критиками складываются нормально. Сначала, пока они чувствовали себя первооткрывателями нового явления на книжном рынке, им было лестно Акунина хвалить. Потом, когда это стало превращаться в общее место, пошла новая волна: чтобы отличиться, надо Акунина ругать. Это предсказуемо, и я отношусь к рецензиям просто: когда что-то попадается на глаза, то сначала это читает жена и говорит мне, положительная рецензия или отрицательная. Первые я читаю, вторые – нет.

-Да, потому что беллетристические дела стали занимать столько времени, что я не могу уже полноценно там работать. А решение принял в тот момент, когда до меня дошла простая мысль: количество читателей Акунина во много раз больше, чем количество читателей журнала.

-У каждого из нас жизнь состоит как бы из разных жизней. Новая будет по счету шестая или седьмая. Период жизни, связанный с работой в “Иностранной литературе”, продолжался 15 лет и очень мне нравился. Когда я попал в журнал в начале перестройки, для меня это был праздник. Я всегда знал, что живу в стране, в которой никаким культурным делом для себя лично заниматься невозможно. Делать его для всех в виде производства литературного журнала – это вершина возможного. До этого, выучив японский язык, я занимался техническими переводами. Я ничего в них абсолютно не понимал, хотя переводил очень хорошо и получал гонорар по первой категории. Это, как в алгебре: что такое А, В и С – неважно, лишь бы они образовали между собой правильную формулу. Правда, я занимался литературным переводом для себя, чтобы мозги не заржавели. Переводил Юкио Мисиму “в стол”, поскольку не мог представить, что его когда-нибудь у нас напечатают. Мисима тогда был следующим по счету злодеем после Гитлера и Рейгана.

-Да, в основном, тоже с японского. Мне это очень нравилось. К тому же, была перестройка – эйфорический период для людей нашей профессии. Но все когда-нибудь кончается. Могу сказать, что устал от литературного перевода. Не так много в мире книг, которые, действительно, хочется переводить, и в какой-то момент кажется, что ходишь по кругу. Я перевел много сотен авторских листов, дойдя до высшей степени мастерства: за час надиктовывал на магнитофон по десятку страниц со всеми знаками препинания, так, что можно было не правя, сразу отдавать машинистке.

-Наверное, но я не рад, что занимался этим столько лет. С одной стороны, работа в журнале и чтение всей новой литературы, производимой в мире, дала мне большую информированность. С другой стороны, я – человек, травмированный избыточным чтением художественной литературы. Это работа, я не могу получать от нее удовольствие. Совершенно исключено, чтобы я взял в отпуск роман. Только какую-нибудь “литературу факта”.

-Нет, один раз я начал писать. Это было лет десять назад и тоже, кстати говоря, детектив, где сыщиком и главным героем была птица ворон, расследовавшая таинственные обстоятельства смерти своей хозяйки. Тогда было какое-то окошко в моих занятиях, потом появился очередной заказ на перевод, я бросил текст, никогда больше к нему не возвращался и, наверное, правильно сделал.

-У меня времени не было, я всегда был занят какой-нибудь обязательной работой. Я помню, что с раннего детства моей любимой игрой было придумывать истории. Но я их никому не рассказывал, потому что казалось, что это никому не интересно. Я все время что-то фантазировал, какие-то сюжеты. Собственно, этим я и сейчас занимаюсь. И, чем дальше, тем легче придумывается. Эта мышца со временем как-то разрабатывается.

-Нет, у меня чудовищная зрительная память. Я постоянно попадаю в нелепые ситуации: не узнаю людей, которые мне знакомы. Вместе с тем, если я сконцентрируюсь и поставлю перед собой такую задачу, то могу быть наблюдательным, многое замечу, соображу и вычислю. Но для этого мне надо делать усилие над собой, это получается не естественным образом, как у Шерлока Холмса или у Штирлица.

-Япония это не просто страна, которую я очень люблю. Я думаю, что это самая интересная страна в мире, и даже готов отвечать за вопиющее политически некорректное высказывание. Рациональное знание сочетается с эмоциональной симпатией к ней, которая у меня с детства. Я не могу объяснить, почему лет с девяти мне было не интересно все, что связано с Китаем, и интересно все, что связано с Японией. Дело, наверное, в моем внутреннем устройстве. Действительно, культуры Японии и Китая в основе противоположны. Китайская эстетика это красота сложного. Японская – красота простого. Второе мне ближе.

Начиналось все, конечно, с какой-то книжки в 3-м или 4-м классе, с романа про Японию, про актеров театра Кабуки, которая произвела на меня впечатление чего-то мистического, истинного и необычайно привлекательного. Потом я получил много подтверждений, что это действительно так. Очень важно, что я попал туда студентом в период формирования личности, год проучился в японском университете.

-Да нет. Долгое время после института я был обычным разгильдяем, которого в жизни занимали только простые и очевидные вещи. Взрослеть, думаю, начал только после тридцати. Когда мне было 40 лет, я чувствовал себя очень серьезным человеком. Мне бы и в голову не пришло, что я могу уйти из журнала. Сейчас мне 44 года, и я себя серьезным человеком не чувствую. У меня в шкафу висят 15 галстуков, которые я не надеваю уже год и, наверное, не буду надевать никогда, потому что ненавидел их всю жизнь. Оказалось, что детективы, которые начинались как забава и приработок, изменили весь стиль жизни.

-Да, был такой любопытный момент. Михаил Швыдкой попросил меня выступить на заседании правительства, где обсуждался бюджет. Я согласился, во многом, из любопытства. Для современного романа мне нужна сцена заседания правительства. Я напряг внимательность, все записал в блокнот: где кто сидит, кто как себя ведет. Меня очень насмешило, когда премьер-министр Касьянов сказал: “А теперь выступает Борис Акунин”. То есть меня, Григория Чхартишвили там как бы не было.

А говорил я о том, что современная русская литература, не коммерческая, которую пишу я, а серьезная литература нуждается в государственной поддержке. Государству надо поддерживать литературные журналы, которые без этого пропадут. Должна быть система грантов и стипендий для писателей, поэтов, переводчиков, литературоведов. Может, мое выступление и подействует. Во всяком случае, министерство культуры и, возможно, министерство печати будут поддерживать литературные журналы.

-Не знаю. Литература – игра жестокая. Если ее делать доброй и травоядной, то это только читателя обманывать: жизнь не такова. Я хоть и пишу игровую литературу, но это игры для взрослых, и там все должно быть правдоподобно, иначе с тобой играть не захотят. Поэтому, убиваем-с.

-Это не из-за актерства, которого во мне немного, а от профессиональных занятий литературным переводом. Когда ты переводишь разных писателей, ты не просто подстраиваешься под их стиль, но до некоторой степени в них превращаешься. Что способствует развитию всякого рода ролевых игр, полифонии и всего такого прочего.

-Да, я беззастенчиво паразитирую на русской и мировой литературе, без которой мои сочинения были бы невозможны. На знании литературы, которое есть у моих читателей. Я говорю “а” и “б”, а читатель знает, какие за этим следуют буквы алфавита. Читатель, для которого я пишу, это человек не простой, человек не глупый, человек, которому можно не разжевывать элементарные вещи. Он многое понимает с полуслова. В моих романах разные подмигиванья. Для тех, кто знает отечественную литературу – одни; для тех, кто знает зарубежную – другие; для тех, кто знает историю – третьи; друзьям и знакомым – четвертые; жене – пятые; себе – шестые. Может, еще кого-то забыл.

-Сейчас у меня открылся сайт в интернете, и я получаю письма от читателей, которые, что называется, тычут меня в мои ошибки. Должен сказать без ложной скромности, что в 90 процентах случаев это связано не с моими упущениями, а с читательской невнимательностью, они что-то не поняли. Хотя иногда получается смешно. Так, у одного моего персонажа обнаружилось три руки: одной он делает одно, другой -–другое, а третьей рукой еще затылок почесал. Или в “Статском советнике” в облаве участвуют пять человек: двое справа и двое слева. Сколько бы раз ты ни вычитывал, обязательно пропустишь что-то очевидное.

-Прочитав много книг и документов, я действительно далек от идеализации дореволюционной России. При взгляде на нее нам застит глаза тонкий слой культурных людей, образовавшийся ко второй половине 19-го века. В нем было много чудесного и привлекательного за одним существенным минусом. Вся бонтонность и прекраснодушие этих людей строились на нищете, невежестве и страдании огромного большинства населения. Я прошу прощения за то, что говорю тривиальные вещи, но это так. То, что произошло у нас в стране в 17-м году и потом, лежит, с моей точки зрения, на совести правящего сословия. Оно правило, значит ответственно за случившееся.

Когда я читаю старые газеты даже наиболее просвещенного периода старой России – конца 19-го – начала 20-го века, меня удручает та нетерпимость, та агрессия, которая загнана внутрь и сочится из каждой строчки. Я говорю даже не об официальном шовинизме и ксенофобии в газетах охранительского толка. Какие-то факты, приведенные мелким шрифтом на какой-нибудь третьей полосе, просто ввергают в трепет. Я помню историю, как где-то в Бессарабии устроили погром. Ну, погром и погром, нас этим не удивишь, знаем, что были погромы. Но что было после погрома? Вся эта толпа отправилась грабить железнодорожную станцию. Обнаружила там цистерну со спиртом. В эту цистерну влезло 150-200 человек, стали пить, а потом кто-то из них закурил. Понятно, что в итоге осталось. Или, допустим, приехали девушки-работницы убирать картофель. Крестьяне, чтобы не отбивали у них работу, ночью подперли колом дверь и сожгли их заживо – пятьдесят девушек. Это все небольшим шрифтом на третьей полосе. Не сенсация. Что показывает степень жестокости и варварства, существовавших в этой стране. Умиляться на чеховских героев, конечно, можно и нужно, но надо помнить при этом, какая это тонкая ряска на каком глубоком омуте. Писать об этом не моя задача, я развлекаю публику авантюрными романами. Только в “Статском советнике”, поскольку это политический детектив, есть немного об этом.

-Мне кажется, что любому думающему человеку свойственно воспринимать не только культуру, но и весь окружающий мир, как нечто чужое. Всякий человек такого рода, живя на свете, чувствует себя в каком-то смысле инопланетянином. В романе “Алтын-толобас” я не случайно сделал своего героя англичанином, попавшим в Россию. Многие из нас чувствуют себя англичанами в России. Прием заключался в том, чтобы на рефлектирующего героя взглянуть как на иностранца. А через него - на привычные вещи непривычным взглядом.

-Мне приходилось слышать обвинения в вещах противоположных: в русофобии, хотя да, и в великодержавном шовинизме. И то, и другое – полная чушь. Я сталкиваю в своих книжках разные мнения, стараясь, чтобы даже отрицательные герои не говорили глупости. В конце концов, у каждого своя правда, и пусть читатель выберет то, что ему нравится. Бывает так, что то, что мне кажется правильным, я вкладываю в уста отрицательного персонажа. Для того, чтобы взглянуть на это мнение со стороны, и поверить в него не потому, что это говорит симпатичный мне человек, а потому что так и есть.

Я был на телепередаче у Дмитрия Киселева, который начал цитатой из моей книжки “Пелагея или белый бульдог”. “У вас, говорит, написано: “Свобода – это для французов и англосаксов. А для нас - послушание и покорность”. Или что-то в этом роде. Но все дело в том, что это у меня говорит главная сволочь. Я совершенно так не думаю.

Меня интересует Москва, которая находится под землей. Москва, которая была и которой больше нет, а на самом деле она никуда не делась, и если присмотреться, ее увидишь. Особенно отчетливо в таких местах, как старое Донское кладбище, да и не одно оно. Роман “Алтын-толобас” - про это, про Москву как вечный город, разные пласты которого расходятся во времени, но географически сходятся в одной точке. Прототип таинственного дома, о котором я пишу в романе, он не снесен, существует до сих пор, и я прохожу мимо него почти каждый день. С помощью своих сочинений я создаю собственный миф Москвы, который мне симпатичен. Я начинаю в него верить, и со мной сплошь и рядом начинают происходить какие-то мистические вещи, которые я не могу объяснить.

Это было, например, с романом “Смерть Ахиллеса”. Я долго не мог найти гостиницу Дюссо, где умер генерал Скобелев. Все приблизительно знали, где она была, но точно никто не мог указать. Наконец мне сказали: она находилась по такому-то адресу. Это начало Рождественки, где сейчас министерство Морфлота. Я собираюсь идти туда утром, а накануне вечером министерство Морфлота сгорает к чертовой матери. Это действительно было, без преувеличений. И такие фокусы происходят часто. Когда персонажи, мною выдуманные, немедленно встречаются мне в жизни. Когда фамилии, которых не существовало, которые я выдумал, в тот же день слышу по радио. Когда портрет полностью мною выдуманного олигарха я помещаю на обложку журнала “Анфас”, и в день, когда книга уходит в типографию, он появляется на обложке журнала “Профиль”!

-Да, мне нравится этот прием, и, думаю, в некоторых романах я буду заплетать такую косичку из двух-трех линий повествования. Каждая из которых имеет свой сюжет, но все вместе образуют еще и сверх-текст.

-Скажем так, обозначил основные параметры. Я имею в виду три романные серии, каждая из которых имеет свой смысл и свою стилистику. Все сюжеты Фандорина у меня в голове, эти книжки уже придуманы. Что касается Пелагеи, то поскольку это “женская серия”, то и пишу я ее по-женски, не планируя: как получится, так и получится. “Приключения магистра” в сегодняшней России должны быть безразмерной серией: продолжаться и продолжаться. Поскольку там нет литературно-вкусовых добавок, а все построено на голом сюжете и прозрачном стиле, то он не будет набивать оскомины. А от сюжетов у меня голова лопается.

Есть еще драматическое направление. Пока есть только одна пьеса – “Чайка”, которую приняли к постановке в Театре современной пьесы. Они даже хотели, чтобы я ее прочитал актерам, что уже совсем было бы смешно. “Драматург Ч. читает актерам свою пьесу “Чайка””. Я хочу написать еще одну или две пьесы, которые у меня есть в голове. Еще экранизационное направление, с которым я не спешу, тут я придирчив и занудлив. Хотя сериал “Азазель” по самостоятельному сценарию будет делаться на ОРТ, и по контракту должен выйти, если я правильно помню, следующей осенью. Будут, видимо, какие-то еще кино- и телеэкранизации.

Другое направление – интернет. Есть сайт, который делает Артемий Лебедев со своими сотрудниками, делает, по-моему, замечательно. Мы вместе придумали сценарий, и, думаю, когда этот сайт развернется, он ни на что не будет похож, сам по себе. Для каждого романа придумана игра. Помимо текста, справочных материалов и картинок. Более того, я с удовольствием придумаю какую-нибудь принципиально новую компьютерную игру. Есть очень интересные возможности.

-Нет, я имею в виду написать следующую серьезную книгу, которая должна созреть во мне. Вернее, я должен до нее дозреть.

-Во-первых, я ездил на Север, потому что мне была приятна компания с Петром Вайлем и Сергеем Гандлевским. Во-вторых, мне нужно было собрать материал для романа “Пелагея и черный монах”. Собрать материал – это громко звучит. Мне надо было его придумать. И я его там придумал отличным образом. Этот сюжет просто висит в воздухе. Мне странно, как никто не подобрал его раньше. Причем, каждый из нас, писак, увидел и написал что-то свое, совершенно отличное. Я увидел это как детектив.